Штабс-капитан Тужилкин прежде нередко ездил в Мукден совершенно один. И как-то раз тоже повстречался с хунхузами: они неожиданно выскочили на него из гаоляна, не более чем в версте от деревни, где стояла его рота. Но удалой штабс-капитан не растерялся. Он выхватил наган, одного разбойника подстрелил, а прочие тотчас бросились врассыпную. Тужилкин нисколько не страшился этих трусливых, в сущности, шаек, кстати, не только разбойничающих, но и, как русским было наверно известно, шпионивших в пользу японцев, но небречь приказом, как это все-таки делали иные бравые удальцы – его товарищи, ему не хотелось, потому что вовсе не интересно было безо всякой пользы для дела выставляться храбрецом.
Выехали они пораньше. Путь теперь предстоял довольно долгий. В одиночку-то ротный скоро доходил на рысях до Мукдена. Но кони у офицеров – и тех далеко не у всех имелись. Про солдат и говорить нечего. Для них приходилось в таких случаях брать у китайцев внаем ослов – низкорослых и тщедушных, под стать самим китайцам. Вот и теперь ослики под Мещериным и Самородовым едва семенили по дороге, слава богу, хотя бы окрепшей за последние дни без доящей. Так они и ехали потихоньку – посередине Туясилкин на рослой кобыле, как Дон Кихот, а по бокам, головами едва доставая ротному до пояса, его оруженосцы.
– Я вот для чего еще вас взял с собой, – сказал Тужилкин, когда они проехали с версту. – Мне стало известно, что вы ведете с солдатами всякие политические разговоры и, в частности, втолковываете им мысли о том, будто бы эта война для народа совершенно чуждая, не нужная и тому подобное. Вообще, как вы, наверное, знаете, за это полагается весьма суровое наказание. А здесь, на самой войне, вплоть до казни. Но, поверьте, мне бы очень не хотелось доходить до таких мер. Мы с вами земляки – москвичи. Вы, к тому же, друзья моей дочери. И поэтому я вас прошу, очень прошу, впредь никаких таких вольнодумных разговоров с солдатами не вести. Покровительствовать социалистической кружковщине я у себя в роте, во всяком случае, не намерен. Это вам мое первое и последнее дружеское предупреждение. В другой раз, обещаю, церемонничать не стану.
Мещерин с Самородовым стали еще ниже, – они, словно ошельмованные, совсем уж пригнулись к макушкам своих мохнатых осликов.
– А что касается войны… – помолчав, продолжал Тужилкин, – хотите – верьте, хотите – нет, но я, к примеру, безо всякой социалистической агитации понимаю, что это самая ненужная России война за всю ее историю. Здесь уже, в Маньчясурии, понял. Но вы вот в чем ошибаетесь, – по молодости-то своей, вы, возможно, этого не понимаете, – отдельные люди или даже целые правительства никогда не были вольны предотвратить войну. Не была вольна этого сделать теперь и наша верховная власть. Война всегда начинается, когда какой-либо народ переполняется энергией войны, и прекращается, когда эта энергия иссякает, когда она удовлетворена. В нынешней войне энергией переполнен наш неприятель. А у нас, у русских, как ее не было с самого начала, так все и нет. Но наше дело не думать об этом, наше дело военное – воевать. Насмерть, если потребуется.
– А может она еще появиться в нашей армии, – энергия-то? – робко спросил Самородов.
– Не думаю, – возразил Тужилкин. – Разве только выручит испытанное русское терпение. Если наше терпение превзойдет японскую энергию, может быть, только тогда не проиграем… Ну довольно об этом! Вам все ясно, что я сказал?
– Так точно, – покорно отозвались солдаты.
Постепенно дорога становилась все более людная. К полудню, когда Тужилкин и его спутники подъезжали уже к Мукдену, на дороге сделалось так просто тесно от людей. И в город, и обратно, обдавая их пылью, проносились вскачь офицеры и казаки, поодиночке и кавалькадой. Ехали телеги, двуколки и большеколесые китайские арбы, часто запряженные волами. Туда и обратно тянулись ослики, мулы, верблюды, груженные вьюками, иногда целыми караванами. Неторопливо шли русские солдаты. Проворно двигались китайцы, на которых порою нагружено было больше, чем на мулах, – с коромыслами на плечах, с саженными корзинами на спине, переполненными всякою кладью. Солдаты тащили из города кур, уток, гусей, какие-то кульки и узелки. Двигающиеся в сторону расположения русской армии телеги были загружены хлебом, зеленью, овощами. Казалось, все русское войско возвращается с гигантского базара. Или, напротив, самый базар едет в расположение русского войска.
Мукден, хотя и считался главным городом Маньчжурии, почти ничем не отличался от любого другого китайского города, разве более внушительными размерами. Снаружи – обычная грязно-желтая потрескавшаяся глинобитная стена с причудливыми башнями, внутри – лабиринт хижин, лавок, пагод. Единственное, что выделяло Мукден из ряда единообразных китайских городов, так это оставшийся от прежней его славы «священный город» маньчжурских правителей – квадратная крепость с дворцом и садами, со всех сторон окруженная «новым городом», превратившимся теперь в натуральный базар.
Тужилкин и его солдаты едва въехали в Мукден, так сразу и очутились в этом столпотворении, по сравнению с которым Сухаревка в базарный день может показаться почти безлюдной. От самых городских ворот уходила вдаль и пропадала в мареве подсвеченной солнцем золотой пыли прямая немощеная улица, без тротуаров, забитая людьми и животными, всадниками, повозками. Вдали улица напоминала пчелиный рой – гудящий и шевелящийся. Вопли людей и рев животных решительно не позволяли здесь никому относиться друг к другу, кроме как при помощи надрывного крика. По обе стороны улицы тянулись низкие фанзы, сплошь завешанные всякими товарами. Повсюду что-то жарилось, тушилось. Остро пахло чесноком, кипящим бобовым маслом. Почти перед каждой лавкой был вкопан столб с набитой на нем доской с иероглифами, обозначающими род торговли лавочника или ремесло живущего здесь мастера. На этих же столбах висели какие-то размалеванные деревянные рыбы и драконы, бумажные фонарики, обручи с лентами всех цветов. Изо всякой лавки проезжающим по улице русским пронзительно-истошно вопил китаец-хозяин: «Афисеря!», «Салдатя!», «Мая таваря харося!», причем он улыбался во всю ширь своего скуластого лица, так что глаза его совершенно исчезали в щелочках под бровями. Множество русских солдат, под предводительством своих фельдфебелей, здесь же закупали и грузили на телеги продовольствие – крупу, муку, зелень, сало – в мешках, в корзинах.
Обычно, если кто-то из офицеров ездил по делам в Мукден, другие офицеры сочиняли для него целый список всякого, чего он должен был им привезти. Также и сопровождающие его солдаты всегда исполняли уйму просьб своих товарищей.
Тужилкин и теперь запасся всякою снедью, – и для себя, и для других офицеров. Мещерин с Самородовым тоже довольно нагрузили своих ослов. Одного табаку они накупили с пуд. Ротный даже пошутил на это, что на отдыхе солдаты переводят табаку куда больше, чем на позициях. Покончив с продовольственным вопросом, Тужилкин направил свой караван к штабу армии: узнав, что он едет в Мукден, полковник поручил ему заодно передать в штаб какие-то бумаги.
Штаб главнокомандующего Маньчжурской армией генерала Куропаткина располагался в эшелоне и мог легко перемещаться с места на место. И сам Куропаткин, и его начальник штаба генерал Сахаров, и многие штабные жили в этом же эшелоне. Это было известно всей армии. И среди окопников – и солдат, и офицеров – постоянно шли разговоры о том, что-де главнокомандующий вместе со штабом в любой момент готов к бегству. Нет, говорили так, конечно, чаще всего в шутку, иронично. Но все-таки эта ирония подразумевала какое-то недоверие армии к главному командованию, выдавала некоторое сомнение людей в безусловной решимости штаба драться и побеждать. И, естественно, веру в победу такие разговоры у солдат отнюдь не укрепляли.
