Поняв, что неприятель не демонстрирует, а по настоящему, крупными силами атакует его, Тужилкин отправил к Сорокоу-мовскому с донесением Филиппа Королева, в котором срочно просил подкреплений.
Японцы тем временем перебрались через мелкую Хунь-хэ, несколько задержались у ограждений, но преодолели скоро и их и устремились к русским окопам. Стрелки 12-й роты действовали, как научил командир: когда японцам оставалось пробежать тридцать – сорок шагов до русской линии, из окопов им под ноги полетели гранаты.
Японцы никак не отвечали, – естественно, на бегу и не выстрелишь, и гранаты не бросишь, – они были одержимы лишь одной целью – скорее донести до противника штык, который, несомненно, принесет им победу в этом последнем бою.
Понеся значительные потери от русских гранат, японцы не только не умерили боевого пыла, напротив, еще более осатанели. На потери они нисколько не обращали внимания. К тому же и поредев, они все равно числом многократно превосходили русских.
Атака была, как никогда, страшною, бешеною. Русские по крикам японцев, по выражениям их лиц поняли, что те в этот раз явились перед ними, чтобы или умереть всем до единого, или победить. Без компромиссов.
Тужилкин выскочил из окопа.
– Двенадцатая рота! вперед! – прокричал штабс-капитан обычный свой боевой клич.
Солдаты поднялись в рост. Кое-где раздалось «ура», едва слышное, впрочем, за японскими воплями, и тут же оборвалось: на редкую русскую цепь как лавина обрушилась серожелтая масса.
Рыская в общей свалке и стреляя из нагана направо и налево, Тужилкин старался как-то организовать сопротивление, при этом прекрасно понимая, что рота его обречена. Верный Игошин держался рядом. Он получил уже несколько ранений, но, и истекая кровью, продолжал отбивать штыки, нацеленные в ротного. В очередной раз спасая жизнь командиру, ординарец не успел отразить удар, направленный на него самого: вражеский штык пришелся ему в самую грудь. Игошин еще оглянулся удивленно, недоуменно на убившего его японца и в следующее мгновение упал замертво. Недолго продержался и Тужилкин, оставшись без попечителя. Штабс-капитан отчаянно прокричал: «Стоять, ребята! Стоя-а-ать!» – и, получив следом удар штыком, свалился рядом с убитым ординарцем.
Дормидонт Архипов один бился как целый взвод. Выскочив из окопа, он отстегнул штык и отбросил его прочь, – штык ему был только помехой. Унтер схватил винтовку за дуло и, действуя ею, будто палицей, принялся неистово крушить японцев. Он разбивал маленьким солдатикам головы, как пустые орехи. Японцы шарахались в стороны от его увесистого приклада. Ни один из них штыком не мог достать русского гиганта. Наконец кто-то сообразил выстрелить в него. Получив пулю в грудь, Дормидонт на секунду замешкался, словно хотел понять – что это его ужалило? И тут же сразу два штыка вонзились ему в спину. Унтер рухнул, так что земля вздрогнула. Те двое зарезавших его японцев подошли поближе и, забыв о побоище, стали для чего-то заглядывать в лицо поверженному колоссу. И вдруг Дормидонт схватил одного из них пятерней за ногу, дернул, повалил на землю, тут же подтянул к себе и вцепился в горло. Японец жалобно запищал. Второй солдат вначале отпрянул от неожиданности, но, быстро овладев собой, размахнулся и всадил в русского унтера штык по самое дуло, так что и выдернуть его сразу не смог. Дормидонт же, не обращая на это внимания, душил врага, пока не убедился, что в руках у него бездыханный покойник, а тогда и сам испустил дух.
У Васьки Григорьева сломался штык, и он, по примеру Архипова, крушил кругом себя прикладом, как молотобоец. При этом он все старался не терять из виду Матвеича. Васька сам вьюном вертелся, осыпая японцев ударами, да еще всякую секунду успевал приходить на помощь товарищу. Однажды он так от души огрел подвернувшуюся под руку шапку со звездочкой, что винтовка разлетелась на куски – куда приклад, куда затвор. Бесполезное теперь дуло Васька сам отшвырнул в строну. Он огляделся, ища чье-нибудь ружье: не валяется ли где под ногами? Но тут увидел, как один японец замахнулся ударить Матвеича штыком. Васька вскрикнул: «Матвеич!» – и, метнувшись к нему, встал на пути у японца. И в следующий миг штык, нацеленный в Матвеича, поразил наповал его самого.
Матвеич обернулся на крик и увидел, что Васька, схватившись обеими руками за грудь, вначале упал на колени, а потом и завалился на бок, скрючившись. Уронив винтовку, старый солдат кинулся помочь Ваське, поддержать его, но тот уже смотрел стеклянными глазами.
– Ай! парнейчик! – запричитал Матвеич. – Ты это чаво? Ты не это! Не таво! – Он тормошил, тискал Ваську, да все бесполезно.
Поняв наконец вполне, что произошло, Матвеич поднялся, выпрямился и, сжав кулаки, двинулся на врага, собираясь, верно, люто мстить за любезного друга. Да и трех шагов не прошел – какой-то пробегавший мимо японец ткнул на ходу безоружного русского штыком и побежал дальше.
Когда завязалась рукопашная, несколько русских солдат – дюжины две всех, – в том числе и Мещерин с Самородовым, догадались сбиться в кучу: сообща легче было держаться. Во главе этой группы оказался фельдфебель Стремоусов. Он сам бился отчаянно, да еще криком подбадривал солдат.
– Не дадимся, братцы! – гремел басом фельдфебель. – Все здесь ляжем! Законно! Я сказал!
– Кингстоны отворим! – лихо откликнулся Самородов.
Островок русских быстро уменьшался, будто и вправду погружался в пучину. Один за другим падали солдаты: кто замертво, кто раненным. Уже и сам фельдфебель, Тимонин, Безрученко – большинство из стремоусовской команды лежало на земле. Мещерин хватился, что из своих почти никого не осталось, когда упал, зажав рану на правом боку, его друг Самородов. На какое-то лишнее мгновение задержав взгляд на Алексее, Мещерин не успел отвернуться от удара: получив прикладом в самое лицо, он кувырком без памяти полетел на тела товарищей.
Очнулся Мещерин от чьих-то голосов над самым ухом. Ему показалось, что он спит в землянке: темно, хоть глаз коли, верно, ночь. Кто-то толкнул его в плечо. Мещерин хотел приподнять голову и чуть снова не лишился чувств от невыносимой боли в шее, в затылке. Лицо все было почему-то мокрое. Тут он сообразил, что находится не в землянке и не спит, а лежит на поле боя и, по всей видимости, ранен: мокрое лицо от крови. А чей-то невразумительный разговор у самого уха – это голоса японцев. Он все-таки нашел силы приподняться. Один глаз у него не видел вовсе. Вторым, тоже как сквозь плотную дымку, он разглядел копошащегося рядом, а значит, живого, Самородова и узкоглазых желтолицых солдат стоящих вокруг них.
– Плен, русский! Плен иди! – прокричал ему кто-то из японцев.
Русский фронт был прорван. В обход Мукдена с востока на соединение с армией генерала Ноги, обошедшего маньчжурскую столицу с запада, устремилась дивизия из армии Куроки. А за ней и другие японские части. Когда в штабе Куропаткина стало известно о прорыве японцев у деревни Киузань, кто-то из офицеров в сердцах воскликнул: «Ваше превосходительство! Это катастрофа!» На что Куропаткин спокойно ответил: «Катастрофа была при Бородине – тогда погибла половина армии и была сдана Москва. Наши же потери невелики, и сдаем мы всего какой-то Мукден».
