Прокурора наконец прорвало.
– Это непозволительная дикость… – задыхается он и кричит охраннику, чтобы тот арестовал Вилли.
Снова галдеж. Вилли никого не подпускает. Я опять беру слово.
– Дикость? А откуда? Из-за вас! Вы все предстанете перед нашим судом! Вы нас такими сделали с вашей войной! Знаете, а лучше всего нас всех посадить сейчас за решетку! Чем вы нам помогли, когда мы вернулись? Ничем! Ничем! Вы дрались из-за того, кто победил, освящали военные памятники, трезвонили про героизм и сгибались под тяжестью ответственности! Вы должны были нам помочь! А вы вместо этого бросили нас в самое трудное время, когда нам нужно было искать дорогу обратно! Да вам со всех трибун нужно было твердить, без конца повторять, как страшно вы все ошиблись! Что возвращаться мы будем вместе! Мужайтесь! Вам труднее, потому что у вас не осталось ничего, куда можно было бы вернуться! Потерпите! Вот что вы должны были говорить! И опять показать нам жизнь! Опять научить нас жить! А вы нас бросили! Оставили нас подыхать! Вы должны были научить нас снова верить в добро, порядок, созидание, любовь! А вы вместо этого опять принялись врать, травить, морочить всем голову своими параграфами. Один из нас уже погиб из-за этого! Вот второй!
Мы вне себя. Из нас бьет кипящий ключ накопившегося гнева, ожесточения, огорчений. В зале страшная неразбериха. Долго приходится восстанавливать относительное спокойствие. Нас всех приговаривают к дню ареста за непозволительное поведение в суде и тут же выводят. Мы и сейчас без труда могли бы отбиться от охранников, но не хотим. Мы хотим в тюрьму вместе с Альбертом. Мы проходим как можно ближе к нему, чтобы показать, что все мы с ним…
Позже мы узнали, что ему дали три года и он принял это, не сказав ни слова.
III
Георгу Раэ удалось достать паспорт на имя иностранца и таким образом пересечь границу. В нем крепко засела мысль еще раз лицом к лицу встретиться со своим прошлым. Он едет через города и деревни, стоит в ожидании поездов на крупных и маленьких станциях и к вечеру добирается до места.
Не останавливаясь, идет по улицам из города, к высотам. Навстречу бредут возвращающиеся со смены рабочие. Под фонарями играют дети. Мимо проносятся редкие машины. Затем становится тихо.
Еще довольно светло, все видно. Кроме того, глаза Раэ привычны к темноте. Он сворачивает с дороги и идет полем. Через какое-то время спотыкается. В ногу впилась ржавая проволока, разодрав брюки. Он наклоняется, чтобы отцепить ее. Это колючая проволока заграждения, которое тянется вдоль разбитой траншеи. Раэ выпрямляется. Перед ним голые поля сражений. В неверном свете сумерек они кажутся застывшим вспененным морем, окаменевшим ураганом. Раэ чувствует слабые испарения крови, пороха, земли, безумный запах смерти, который все еще не покинул эти места, все еще хозяйничает здесь.
Он невольно втягивает голову в плечи, выставляет руки вперед, напрягает запястья, чтобы его не застали врасплох, – это уже не та походка, которой он шел из города, это снова пригнувшийся, крадущийся зверь, настороженный солдат…
Он останавливается и осматривает местность. Час назад она еще была чужой, а теперь он все здесь узнает – каждый холм, каждый овраг, каждую лощину. Он просто не уходил отсюда, в пламени воспоминаний месяцы коробятся тлеющей бумагой, сгорают и улетучиваются дымом… Лейтенант Георг Раэ снова в вечернем дозоре, и между прошлым дозором и нынешним ничего не было. Вокруг вечерняя тишина, слабый ветер в траве, а в ушах у него снова бушует сражение; он видит взрывы; световые ракеты с парашютами, как дуговые лампы, освещают опустошенную местность; черным жаром кипит небо, а земля от горизонта до горизонта взмывает грохочущими фонтанами и оседает в сернистые кратеры.
Раэ стискивает зубы. Нет, это не разыгравшееся воображение, просто сопротивление бесполезно: воспоминания наваливаются бурей, мира здесь нет и в помине, даже кажущегося мира, как на остальном белом свете, здесь все еще бои и война, призрачное опустошение, вихри которого теряются в облаках.
Земля не отпускает его, словно хватая руками; жирная желтая глина липнет к ботинкам, затрудняя шаги, как будто мертвые глухими ворчливыми голосами тащат живых к себе.
Он бежит по полям, испещренным черными воронками. Ветер усиливается, мчатся облака, и луна по временам заливает землю бледным светом. Всякий раз Раэ с захолонувшим сердцем останавливается, падает навзничь, прижимается к траве и замирает. Он понимает, что ничего такого нет, но в следующий раз опять испуганно кидается в воронку. Продолжая видеть, сохраняя сознание, он подчиняется закону этой земли, а по ней нельзя идти распрямившись.
Луна превратилась в огромную световую ракету. В блеклом свете пни в лесочке кажутся совсем черными. Вдали за развалинами ущелье, с той стороны никогда не было атак. Раэ притаился в траншее. Валяются ошметки портупеи, котелки, ложка, гранаты, на которые налипла грязь, патронташи, серо-зеленый мокрый платок, истлевший, наполовину превратившийся в глину, останки солдата.
Он долго лежит на земле, уткнувшись в нее лицом, и молчание начинает говорить. Из земли поднимается жуткий глухой гул, прерывистое дыхание, гудение, опять гул, стук, треск. Он впивается в землю ногтями, плотнее прижимается головой, ему кажется, он слышит голоса, крики, он хочет спросить, поговорить, окликнуть, он слушает, ждет ответа, ответа на свою жизнь…
Но только ветер все сильнее, только облака все быстрее и ниже, и тени гонятся друг за другом по полю. Раэ встает и идет дальше, не разбирая дороги, долго, пока не доходит до черных крестов, стоящих длинными рядами, как рота, батальон, полк, армия.
И вдруг он все понимает. На фоне этих крестов рушится все здание высоких и громких слов. Только здесь еще война, не в головах, не в запрятанных воспоминаниях тех, кто уцелел! Здесь призрачным туманом над могилами стоят потерянные, не исполнившиеся годы, здесь с гулким молчанием вопиет к небу непрожитая, не находящая покоя жизнь, здесь, подобно нестерпимой жалобе, наполняет ночь сила и воля юности, погибшей, прежде чем она начала жить.
Его бьет дрожь. Он вдруг ясно видит свою героическую ошибку, пустой зев, поглотивший верность, доблесть и жизнь целого поколения. Его колотит, он задыхается.
– Ребята! – кричит он в ветер, в ночь. – Ребята! Нас предали! Нам нужно в поход! Против них! Против них! Ребята!
Пробивается луна, он стоит перед крестами, видит в темноте их контуры, кресты поднимаются, раскрывают объятия, и вот уже гудит от их поступи земля, он стоит перед ними и шагает на месте, выбросив руку:
– Ребята, марш!
Он лезет в сумку и снова поднимает руку… Раздается усталый одинокий выстрел, который подхватывают и уносят порывы ветра; затем Георг Раэ, шатаясь, опускается на колени, упирается руками и последним усилием разворачивается к крестам; он видит, как они шагают колонной, маршируют, слышит тяжелые шаги, они ступают медленно, путь далек, идти долго, но они идут вперед, они дойдут и дадут последний бой, бой за жизнь, они шагают молча, темная армия, такой далекий путь, путь к сердцам, он займет много лет, но что им время? Они выступили, они идут.
