— Неопознанный сварщик, внимание. Приказываю остановиться.
Красный скафандр замер, ранец выключился. Человек двигался под прямым углом — не от них, а к поверхности планеты, к более низкой орбите. Хэвлока захлестнуло облегчение. Никто не стрелял. Система уверяла его, что основные функции челнока в норме. Детонатора к нему не подключили. А его милиция, не командуя собственными ранцами, не могла устремиться в погоню.
Он недооценил своих.
Первая темная нить миновала чужака, но команда, увидев бросок страховочного линя, мигом подхватила идею. Полдюжины абордажных головок вспыхнули голубыми и рыжими огоньками, устремившись вслед беглецу на крошечных ракетных двигателях. Один попал. И беглец, и метнувший линь милиционер дернулись, ранец механика включил аварийную тягу, компенсируя рывок. Как только движение врага замедлилось, его захватили еще два линя. Скоро беглеца надежно удерживали пятеро. Хэвлок перенял у «Израэля» контроль над своим ранцем и упал по направлению к планете и пленнику.
Красный скафандр извивался, пытаясь пережечь лини горелкой. Хэвлок поднял свой пистолет, и враг замер. Теперь под шлемом уже видно было лицо. Астерская женщина — темнокожая, курчавые волосы липнут к потному лбу. На лице горькая досада.
— Привет, — заговорил он. — Не паникуйте. Меня зовут Хэвлок. Я сейчас заменяю главу службы безопасности «Эдуарда Израэля», и вам придется проследовать за мной.
ИНТЕРЛЮДИЯ
СЫЩИК
Оно тянется, тянется, тянется, тянется…
Сто тринадцать раз в секунду — и то, до чего оно дотягивается, не становится сигналом к окончанию поиска; это орудия, и оно их изучает, не зная, что изучает. Оно течет как вода, проникающая между камешками на дне ручья. Когда оно может двигаться — двигается, то, что может открыть, — открывает. Что можно закрыть — закрывает. Начинает проявляться огромная сеть — древняя, мертвая, — и оно тянется к ней. Те его части, что могут мыслить, силятся в ней разобраться. Некоторым она представляется мумией с высохшим сердцем, качающим пыль по окаменелым венам. Отзывается не все, но оно тянется, нажимает, движется. И кое-что отзывается движением. Старые артефакты просыпаются — или не просыпаются. Все это — не то, что оно ищет. Того не будет никогда. Оно экспериментирует, не думая об экспериментах, и понемногу образуется карта. Карта не материального пространства, а логическая — связи того с этим. Оно создает модели, и добавляет их к уже готовой модели, и не сознает, что именно делает. Оно тянется. Сто тринадцать раз в секунду оно тянется.
Что-то, работавшее прежде, прекращает работу. Оно тянется, и то, что прежде отвечало, теперь отвечает слабее. Что-то перегорает, что-то отказывает, что-то ломается при попытке подняться. Часть карты затемняется, умирает, и оно тянется к мертвым черным фрагментам. Что-то в нем ощущает бессильную досаду, но оно не сознает этого и продолжает тянуться. Что-то в нем хочет заорать, хочет умереть, хочет сблевать через рот, который в воображении этой части много лет назад образовался из чего-то иного. Оно не ощущает своих частей, хотя некоторые из них способны чувствовать. Оно тянется.
И отдергивается назад.
Оно не сознает отступления, но один раз на семнадцать миллионов попыток оно чего-то касается и не желает коснуться этого снова. Оно не сознает отступления, потому что оно ничего не сознает, но неудача влияет на него. Образуются незаполненные места, пустоты, бездны. Ямы. Я-и-мы… «Господи, — думает старуха, — теперь еще и каламбуры!»
Карта нематериальна, но она обладает формой. Это — модель части Вселенной. Она становится подробней, конкретней. Кое-что на ней оживает, а потом умирает. Кое-что вообще не отвечает. Что-то становится орудием, и эти орудия оно использует, чтобы дотянуться — только не туда.
Пустота тоже становится определенней. С каждым неудачным соединением, с каждым отступлением ее границы очерчиваются четче. Оно пытается разобраться в форме недоступной ему пустоты. Над ней бьются умы, сохранившие жизнь у него внутри. Это циста. Это — отрицательное пространство. Табу. Вопрос, который нельзя задавать. Оно не сознает своих мыслей. Ему не известно, что такое пространство существует и что, попав туда, оно умирает.
Оно и не нуждается в осознании проблемы. Для этого у него есть орудие. Вещь, которая находит то, что пропало. Приспособление, задающее вопросы, которых нельзя задавать. Средство, позволяющее зайти слишком далеко. Сыщик размышляет над цистой, над тенью, над местом, где ничего нет.
Ну-ка, что там такое? «Ага, — думает сыщик, — в мое время это называли уликой».
ГЛАВА 23
ХОЛДЕН
Давай, — обратился Холден к пустыне и человеку, которого здесь не было. — Ты всегда объявляешься, когда не нужен. А когда есть о чем поговорить, тебя нет.
То, что было Миллером, не ответило. Холден вздохнул и приготовился ждать и надеяться.
Он почти привык к Илосу. Безлунное небо все еще казалось слишком темным, но не темнее, чем в земное новолуние. Нос приспособился к странным запахам планеты. Теперь пахло просто выпавшим ночью дождем. Привычка и утешала, и печалила Холдена. Люди через сеть врат выйдут в тысячу миров. Осядут в маленьких городках вроде Первой Посадки, потом распространятся, выстроят фермы, города, заводы — ведь это так по-человечески. И через несколько веков многие из новых миров станут очень похожи на Землю. Фронтир уступит место цивилизации, которая переделает его по образцу своей родины.
Холден вырос в североамериканской Монтане. Этот район казался исполненным ностальгии по забытому фронтиру. Он дольше других областей бывших Соединенных Штатов сопротивлялся ползучей урбанизации. Люди там держались за свои фермы и ранчо, даже когда те перестали окупаться. Поэтому Холдена невольно тянуло в необжитые места. Романтика видов, где никого не видно. Земли, по которой никто не ходит.
Этого нового фронтира хватит на жизнь Холдена. Завоевание и приручение тысячи с лишним планет — работа на несколько поколений, даже при той форе, которую дали им хозяева протомолекулы. Но в душе Холден знал: все миры будут завоеваны, укрощены. И тогда появится тысяча Земель, покрытых городами из стекла и стали. Тень далекого завтра, в котором нет тайны, уже сейчас касалась Холдена чувством потери.
В безлунном черном небе двигалась звезда. Двигалась слишком быстро. Один из кораблей. «Израэль» или «Барбапиккола». «Росинант» был слишком мал и находился слишком далеко, чтобы отразить свет. Думают ли люди там, наверху, о том, как важно их дело? Холден опасался, что не думают. Что чужое уже стало обычным, как ночной запах Илоса. Что они сейчас видят только конфликт, в котором надо победить, и урожай, который надо собрать.
Вздохнув, Холден повернул обратно к поселку. Амос, верно, гадает, куда он подевался. Координатор поселка, Кэрол, просила о встрече после ужина — ее тоже надо будет найти. Толстая, похожая на собаку тварь с тяжелой лягушачьей головой вышла перед ним на тропинку и изобразила звук хрустящих по гравию сапог. Местные называют таких ящерицами-пересмешниками. Кожа ее действительно была чешуйчатой, как у ящерицы, но вот лапы показались Холдену совсем непохожими. Он достал ручной терминал, осветил тварь слабым светом экрана. Пересмешник моргнул на него и снова захрустел гравием.
