Часто мы встречаем зрелых уже людей, которые возмущаются, когда достаточно пренебречь, и презирают, где следует проявить участие. В области негативных чувств мы самоучки; обучая азбуке жизни, взрослые учат нас лишь нескольким буквам, а остальные утаивают. Удивительно ли, что мы читаем неправильно?
Ребенок чувствует свою неволю, страдает из-за оков, тоскует по свободе, но ему ее не найти, потому что форма воспитания меняется, а содержание – запрет и принуждение – остается. Мы не можем изменить свою жизнь взрослых, так как мы воспитаны в рабстве, мы не можем дать ребенку свободу, пока сами мы в кандалах.
Если я выкину из воспитания все, что прежде времени отягощает мое дитя, оно встретит суровое осуждение и у ровесников, и у взрослых. Необходимость прокладывать новый путь, трудность пути против течения не явятся ли для него еще более тяжким бременем? Как мучительно расплачиваются в школьных интернатах вольные птицы сельских усадеб за эти несколько лет относительной свободы в поле, в конюшне и в людской…
Я писал эту книгу в полевом госпитале под грохот пушек, во время войны; одной терпимости было мало.
99. Почему девочка в нейтральном возрасте уже так сильно отличается от мальчика?
Обездоленная детством, она подвержена дополнительным ограничениям как женщина. Мальчик, лишенный прав как ребенок, обеими руками ухватился за привилегии пола и не выпускает их, не желая делиться с ровесницей.
«Мне можно, я могу, я мальчик».
Девочка в кругу мальчиков – незваный гость. Из десятерых всегда один спросит:
– А она зачем с нами?
Возникни спор – мальчики все уладят между собой, не задевая самолюбия, не угрожая изгнанием; а для девочки у них в запасе резкое:
«Не нравится тебе – ну и иди к своим».
Общаясь охотнее с мальчиками, девочка становится подозрительной личностью в своем кругу.
«Не хочешь, ну и иди к своим мальчишкам».
Обида на презрение отвечает презрением: рефлекс самозащиты атакуемой гордости.
Лишь совершенно исключительная девочка не опускает руки, не принимает всерьез общего мнения, стоит выше толпы.
В чем выражается враждебность ребячьего общества к девочкам, которые упорно играют с мальчиками? Может, я не ошибаюсь, утверждая, что эта враждебность породила беспощадный жестокий закон:
«Девочка опозорена, если мальчик у нее увидит штанишки». Этот закон в той форме, какую он принял среди детей, придуман не взрослыми.
Девочка, не может свободно бегать – если она упадет, прежде чем успеет привести в порядок платьице, она уже слышит злобный возглас:
«Ой, штаны!»
«Неправда» или вызывающе: «Ну и что тут такого», – говорит она, вспыхнув, смущенная, приниженная.
Пусть она только попробует подраться, этот возглас сразу остановит ее и обезоружит.
Почему девочки менее ловкие и, значит, менее достойные уважения, не дерутся, зато обижаются, ссорятся, жалуются и плачут? А тут еще старшие требуют девочек уважать. С какой радостью дети о взрослом-то говорят:
«Очень мне надо его слушаться».
А девчонке он, мальчик, должен уступать, почему?
До тех пор пока мы не избавим девочек от «не пристало», корни которого в их одежде, тщетны усилия девочек стать товарищами мальчику. Мы решили задачу иначе: обрядили мальчика в длинные волосы и опутали равным количеством правил благопристойного поведения, и вот дети играют вместе; вместо мужественных дочерей мы удвоили число женоподобных сыновей.
Короткие платья; купальные костюмы, спортивная одежда; новые танцы – смелая попытка по-новому решить проблему. Сколько в законах моды кроется размышлений? Верю, что не по легкомыслию.
Нельзя критиковать и раздражаться; при рассмотрении так называемых щекотливых тем сохраним благоразумную осторожность.
Я не возобновлял бы попытку рассмотреть все этапы развития детей в небольшой брошюре.
100. Ребенок, который сперва радостно скользит по поверхности жизни, не зная ее мрачных глубин.
Коварных течений, скрытых чудищ и затаившихся вражеских сил, доверчивый, очарованный, улыбаясь красочной новизне, вдруг пробуждается от голубого полусна и с остановившимся взглядом, затаив дыхание, шепчет дрожащими губами в страхе:
– Что это, почему, зачем?
Пьяный еле держится на ногах, слепой нащупывает посохом дорогу, эпилептик падает на тротуар, вора ведут, лошадь подыхает, петуха режут.
– Почему? Зачем все это?
– Что это, почему?
Ребенок не смеет спрашивать.
Чувствует себя маленьким, одиноким и беспомощным перед борьбой таинственных сил.
Он, который раньше царил и чьи желания были законом, – вооруженный слезами и улыбками, богатый тем, что у него есть мама, папа и няня, – замечает, что он у них только для развлечения, что это он для них, а не они для него.
Чуткий, словно умная собака, словно королевич в неволе, он озирается вокруг и заглядывает в себя.
Взрослые, что-то знают, что-то скрывают. Сами они не то, чем себя выставляют, и от него требуют, чтобы он был не тем, что он есть на самом деле. Хвалят правду, а сами лгут и ему велят лгать. По-одному говорят с детьми и совершенно по-другому – между собой. Они над детьми смеются!
У взрослых своя жизнь, и взрослые сердятся, когда дети захотят в нее заглянуть; желают, чтобы ребенок был легковерным, и радуются, если наивным вопросом выдаст, что не понимает.
Смерть, животные, деньги, правда, бог, женщины, ум – во всем как бы фальшь, дрянная загадка, дурная тайна. Почему взрослые не хотят сказать, как это на самом деле?
И ребенок с сожалением вспоминает младенческие годы.
101. Второй период неуравновешенности,
о котором я могу сказать определенно лишь то, что он существует, я назвал бы школьным.
Название это – увиливание, незнание, отступное, одна из многих этикеток, которые пускает в оборот наука, создавая видимость у профанов, что она знает, тогда как еле начинает догадываться.
Школьная неуравновешенность – не перелом на грани между младенчеством и первым детством и не период созревания.
Физически это: изменение к худшему во внешности, сне, аппетите, пониженная сопротивляемость болезням, проявление скрытых наследственных изъянов, плохое самочувствие.
Психически это: чувство одиночества, душевный разлад, враждебное отношение к окружающим, предрасположенность к моральным инфекциям, бунт врожденных склонностей против навязываемого воспитания.
«Что с ним случилось? Я его не узнаю»– вот характеристика, которую дает мать.
А иногда:
«Я думала, это капризы, сердилась, выговаривала ему, а он, видно, уже давно болен».
