Я очень надеялась, что следующие слова мадам Саламандры помогут Ирен вновь обрести утраченный сад ее юности.
Артистка продолжала, медленно, подбирая точные слова:
– Я вспомнила, что хотя в афишах ты значилась как Рина-балерина, все мы в театре, начиная со звезд шоу и заканчивая билетершей, должны были за кулисами величать тебя Ирен.
– Почему? Кто требовал, чтобы меня называли этим именем?
– Кто-то, кого я едва помню. Понимаешь, я сама была тогда почти ребенком и думала только о себе, как любая семнадцатилетняя девочка, начинающая взрослеть. Приходила какая-то женщина, очень… экзотическая женщина.
– Это ты называешь ее экзотической? – засмеялась примадонна.
Мадам Саламандра улыбнулась:
– Я же в то время не играла с огнем на сцене, а только пела и танцевала. – Она запнулась. – Та женщина была очень странной. Глаза у нее горели синим пламенем. Но она… как бы сказать… была какая-то… поникшая. Она произвела на меня сильное впечатление. Теперь, когда я снова о ней вспоминаю, то вижу, что она питала к тебе глубокие личные чувства. Было видно, что в душе у нее большая печаль. Теперь, будучи уже взрослой женщиной, я жалею ее всем сердцем. Но тогда мне не хватало опыта. Мы все считались одной большой театральной семьей – и мы с Софи, и солисты вроде тебя и Крошки Тима. На самом деле вы были сиротами, найденышами, присоединившимися к нашей шумной труппе. Мы тебя баловали, но никогда не понимали.
– Понимание, – тихо молвила Ирен, – это последнее, чего я искала в жизни.
– Та женщина по-настоящему любила тебя. Она приходила посмотреть, как у тебя дела. А дела у тебя шли превосходно: ни один ребенок, выросший на сцене, не бывает слабеньким.
За все это время Пинк не вымолвила ни слова.
Я чувствовала, как приоткрылась завеса времени над ушедшими людьми и старой тайной. Повеяло печалью, которая находит отклик в душе каждого. Почему-то мне вдруг снова вспомнился Квентин…
Пока я предавалась размышлениям, Пинк наконец вновь обрела свою репортерскую хватку.
– Вы хотите сказать, мадам Саламандра, что мать Ирен приходила в театр, чтобы узнать, как поживает дочка?
Огнеупорная женщина сверкнула в ее сторону острым взглядом – словно тлеющий уголек вырвался из камина.
– Я хочу сказать, что мы, театральный люд, жили своей семьей и не нуждались в посторонних, мисс.
Пинк опустила голову.
– Мне пришлось быть одновременно и матерью, и дочерью, – ровным голосом выговорила девушка. – Хоть я и не выросла на подмостках и далека от театра.
Ирен внезапно весело рассмеялась:
– Далека от театра! Пинк, моя дорогая, да ты самая настоящая актриса! – Она снова повернулась к мадам Саламандре. – Ты больше ничего не помнишь о той женщине?
– Она ходила в черном.
– Траур!
– Или практичность: темное платье не такое маркое. Я помню, как подумала… Ты сочтешь меня глупышкой.
– Воспоминания не бывают глупыми, – поспешно возразила Ирен.
– Я подумала об овдовевшей королеве Англии. В то время молодые американские девушки преклонялись перед британскими монархами. Ты же помнишь… А быть может, и не помнишь.
– Ты подумала об овдовевшей королеве Виктории в траурном одеянии? – предположила моя подруга.
– Да. Та леди обладала большим чувством собственного достоинства. И была очень печальной. Я воображала ее королевой, потерявшей трон, которая инкогнито появляется среди нас. Казалось, ей нужен защитник. Какой-нибудь рыцарь.
– Королева, лишившаяся власти, – задумчиво вымолвила Ирен.
– Лишившаяся власти, вот именно! Казалось, ей здесь неспокойно. Помню, как подумала, что такой леди всюду неспокойно. Мне было жаль ее.
– Но не меня.
– Ты была нашей любимой маленькой танцовщицей, моя дорогая. Мы баловали тебя и заботились о тебе. И ты принадлежала нам.
– Всем вам.
Мадам Саламандра кивнула:
– И я счастлива снова тебя видеть, повзрослевшей и помудревшей. В театральном мире люди приходят и уходят, но их никогда не забывают. И ты по-прежнему носишь имя Ирен, как удивительно! Значит, она своего добилась, та женщина, – по какой бы причине ей этого ни хотелось.
– Да.
Я видела, что подругу ошеломила предопределенность собственного имени, а ведь она не часто верила предсказаниям будущего.
И вдруг я поняла, что все мы, сами того не зная, выполняем пожелания других. Интересно, чего на самом деле хотел для меня покойный отец и что подумал бы обо мне сейчас? И насколько его мнение изменило бы мое отношение к себе?
У меня не нашлось ответа ни на один из этих вопросов.
Глава двадцать первая
Несчастье
Ее появление подействовало так, словно к горючему веществу поднесли зажженную спичку.
«Сан-Франциско геральд» (1853)
Мы покинули театр, погруженные в свои мысли.
Я знала достаточно о прошлом Пинк, чтобы догадаться, что девушка думает о своей овдовевшей матери и о покойном судье. Сама я размышляла об отце, приходском священнике, и матери, которую не знала. А еще – о Годфри, муже Ирен, который стал мне братом, и о том, как много он значит для нас обеих.
Не могу сказать, о чем думала сама примадонна. Я никогда не умела читать ее мысли, как она читала мои. Наверное, именно поэтому мы так хорошо ладили друг с другом.
Глубоко задумавшись, я забыла о том, что мы выходим из театра. Очнулась я, когда до меня не донеслись аплодисменты, а потом еще какой-то шум.
Я зажала уши. В самом деле походы в театр очень действуют на нервы! Но я все равно слышала шум толпы. И вдруг стало ясно, что это не восторженные выкрики «браво!», а вопли ужаса и дикий, протяжный вой!
Ирен замерла на улице перед входом в театр. Она прижала ладони к вискам, как Медея какой-нибудь гастролирующей труппы.
– Mein Gott im Himmel!
[44]
– воскликнула она по-немецки, словно исполняла партию в опере Вагнера. – Мы слишком рано успокоились.
Она круто обернулась и застыла, как соляной столб, напомнив мне жену Лота. С минуту постояв неподвижно, она ринулась обратно в театр, на этот раз не через служебный вход. Ирен ворвалась в фойе, взяв здание штурмом, как кавалерист во время атаки, и помчалась вперед, не обращая внимания на билетершу.
Мы с Пинк следовала за ней по пятам.
Внутри мы вскоре почувствовали запах дыма. В зале стоял туман, свидетельствующий о катастрофе.
