Произнеся все положенное, Гласс распорядился:
– Винтовку Хряка несем по очереди. Ред, тебе больше всех пригодится его нож. Чапман – возьмешь рог для пороха.
Чапман торжественно принял рог; Ред, с улыбкой повертев нож в руках, довольно признал:
– Хорош клинок!
Гласс снял с шеи Хряка кошель и высыпал содержимое на землю. Огниво, несколько мушкетных пуль, ветошь – и тонкий изящный браслет, немыслимый в огромных руках Хряка. Чья память? Матери? Возлюбленной? Теперь уже не узнать. От тайны, которая так и останется неразгаданной, повеяло печалью, Гласс вдруг задумался о том, что останется в мире от него самого.
Огниво, пули и ветошь он переложил к себе в сумку. Браслет сверкнул на солнце, Ред протянул было руку – Гласс его остановил.
– Ему-то вещица без надобности, – пояснил Ред.
– Тебе тоже.
Гласс положил браслет обратно в кошель и, приподняв голову Хряка, надел кошель ему на шею.
На то, чтобы закончить дело, ушел еще час. Ноги Хряка подогнули, чтобы не высовывались, сверху тело еле прикрыли одеялом – потолок нависал слишком низко, не дотянешься, так что Глассу пришлось повозиться, пока он прикрывал лицо. Затем навалили камней, закрывая вход. Гласс положил последний камень, взял винтовку и зашагал прочь. Ред с Чапманом, в последний раз поглядев на сооруженную ими каменную стену, поспешили за ним.
* * *
По реке Паудер, вдоль горных склонов, шли еще два дня, до поворота реки к западу. Оттуда двинулись по ручью, текущему к югу, на солончаковые равнины – самый жуткий участок пути. Когда ручей пересох, путь по-прежнему держали к югу, к низкой плоской горе, перед которой текла мелкая река – Северная Платте.
В день, когда путники достигли Платте, поднялся ветер, повеяло холодом, к полудню из туч посыпались крупные хлопья снега. Гласс, надолго запомнивший буран на Йеллоустоун, решил не рисковать, и трапперы остановились у ближайшей тополевой рощи. Ред с Чапманом соорудили грубый, но прочный навес, Гласс тем временем подстрелил и разделал оленя.
К вечеру буря разыгралась вовсю – исполинские тополя скрипели под натиском воющего ветра, сугробы мокрого снега росли на глазах. Укрытие надежно выдерживало непогоду. Завернувшись в одеяла, трапперы поддерживали перед навесом большой костер, от горы углей шло тепло. Ветер начал стихать перед зарей, к рассвету буря кончилась, солнце засияло над снежной равниной так, что приходилось щуриться от искрящихся бликов.
Оставив Реда и Чапмана сворачивать лагерь, Гласс прошел вперед. Тонкая корка наста не выдерживала вес, ноги проваливались, сугробы местами доходили чуть не до пояса. Гласс знал, что под мартовским солнцем снег растает через день-два, однако пока путь сильно замедлится, без коней придется туго. Может, задержаться и сделать запас вяленого мяса, чтобы потом не терять время на добывание еды? Или лучше уйти? На берегах Платте охотились шошоны, шайены, пауни, арапахо и сиу – кто-то из них, возможно, и не враг, однако гибель Хряка показала, что надеяться на индейскую дружбу не стоит.
Выйдя на вершину холма, Гласс от неожиданности замер: в ста шагах внизу паслось стадо в полсотни бизонов, все еще плотно скученное, как в бурю. Вожак, заметив человека, немедленно ринулся прочь, пытаясь увести стадо.
Хью, упав на колено, вскинул винтовку и выстрелил в жирную самку – та споткнулась, но устояла: для такого расстояния пороху было маловато. Всыпав двойной заряд, Гласс прицелился в ту же самку, на этот раз выстрел оказался смертельным.
Забив в ствол очередную пулю, Хью вновь глянул на стадо и поразился, насколько медленно оно движется, – вожак, бредя в мокром снегу, проваливался по грудь.
Гласс даже пожалел, что лишние самка или детеныш отряду не пригодятся: подстрелить их было бы легче легкого. И вдруг, озаренный удачной мыслью, он решился. Подойдя к стаду шагов на сорок, он прицелился в самого крупного быка и выстрелил, перезарядил винтовку и убил следующего. Позади грянули еще два выстрела – на снег рухнул детеныш. Ред за спиной у Гласса издал победительный клич.
– Стрелять самцов! – крикнул Гласс.
– Почему? – спросил Чапман, подошедший к нему вместе с Редом. – Теленок вкуснее.
– Ради шкур, – объяснил Гласс. – Сделаем лодку.
Через пять минут в долине лежали одиннадцать туш – гораздо больше, чем нужно, просто Ред с Чапманом не могли остановиться – добыча сама просилась в руки.
Гласс вычистил ствол после стрельбы, зарядил винтовку и только потом приблизился к ближайшему бизону.
– Чапман, ступай на холм, оглядись. Шуму от нас много, не услыхал бы кто. Ред, пускай в дело новый нож.
В глазах самца уже таяла жизнь, кровь разлилась вокруг лужей. Шагнув к лежащей рядом самке, Хью ножом перерезал ей горло – ее пустят на мясо, надо выпустить кровь.
– Ред, иди сюда шкуру снимать – вдвоем удобнее.
Тушу перевернули на бок, Гласс вспорол брюхо и принялся отделять ее от мяса, пока Ред поддерживал кожу на весу. Перевернув шкуру вниз мехом, трапперы взялись за мясо – вырезав язык, печень и паховину, бросили их на шкуру и перешли к самцам.
Вернувшегося Чапмана Гласс тоже приставил к делу.
– Из каждой шкуры вырезай квадрат – самый большой, какой можно, не мельчи.
Ред, измазавший руки в крови по самые плечи, только вздохнул: одно дело – доблестно застрелить бизона, другое – долго и скучно его свежевать.
– Может, лучше плот? – тоскливо спросил он. – У реки деревья – бери не хочу.
– Платте мелководна, зимой особенно.
Помимо того, что после удачной охоты лодки было из чего сооружать, в них была еще одна выгода: кожаные лодки давали малую осадку, всего до девяти дюймов. Платте сейчас сильно обмелела, а до весеннего таяния оставались еще целые месяцы.
Около полудня Гласс отправил Реда в лагерь – разжигать костры для вяления мяса; с собой Ред тащил шкуру самки с наваленными на нее отборными кусками. У самцов вырезали только языки – главная выгода была в шкурах.
– Зажарь на ужин печень и пару языков! – крикнул вслед другу Чапман.
Снять с бизонов шкуры – только первый этап. Из каждой предстояло вырезать квадрат, и Гласс с Чапманом промучились дотемна. Ножи на толстых кожах быстро тупились, их приходилось то и дело точить. Дотащить шкуры удалось только в три приема, последнюю раскладывали на поляне у лагеря уже при свете новорожденного месяца, сияющего над Северной Платте.
К чести Реда, свое дело он выполнил добросовестно: в прямоугольных ямах горели три костра, порезанное на полосы мясо висело на ивовых прутьях, запах дразнил ноздри. Гласс с Чапманом принялись набивать рот мясом (Ред успел насытиться еще до их прихода), пир затянулся на несколько часов. Радовала не только еда, но и стихший ветер, и бесснежное небо. Даже не верилось, что всего днем раньше здесь бушевала буря.
