Кенингсон казался туристом, который перепутал военную вылазку, какой фактически являлась данная экспедиция, с археологической поездкой на пленэр мирного времени.
Не менее странное впечатление производил комиссар Лаптев. С ним снова произошла странная метаморфоза с тех пор, как экспедиция сошла с бронепоезда. Гранит был увешан оружием, в том числе антикварным из коллекции великокняжеского дворца – великолепными саблями в позолоченных ножнах, коллекционными пистолетами, карабинами ручной работы. В результате Лаптеву часто приходилось слезать с коня и идти пешком, чтобы хотя бы на время облегчить изнурённую непомерной тяжестью лошадь. Но при этом мало что понимающий в кавалерийском деле комиссар не собирался отказываться от своей «антикаваллерийской роскоши». Даже опасность отстать от отряда и стать добычей вражеского разъезда не заставила его изменить своим пижонским привычкам.
* * *
По пути экспедиционерам попадалось много всякой живности. Один из красноармейцев забыл про запрет стрелять без крайней необходимости и пальнул из винтовки в появившегося поблизости небольшого сайгака местной породы.
Мануйлов на полном скаку подлетел к провинившемуся, осадил коня перед самым носом опешившего солдата и замахнулся на него плетью.
– Не смейте этого делать! – неожиданно воскликнул мальчик-индиец.
– Почему? – изумлённо уставился на Георгия Мануйлов.
– Потому что настоящие революционеры не могут бить людей по лицу! – гневно воскликнул индиец.
«Вот ты какой оказывается!» – изумился Одиссей.
– Браво, Георгий! – заопладировала Кира.
Суровый Мануйлов в первый момент опешил, затем в ярости хлестнул своего коня и направил его в дикую степь проь от отряда.
– Гордый джигит! – провожая взглядом удаляющуюся фигуру всадника, произнёс Кенингсон. – Теперь наверняка несколько суток не появится, пока рубец обиды не затянется.
Однако, Мануйлов вернулся в этот же день, через несколько часов после захода солнца. Он возник из мрака неожиданно, перепугав часового, который едва не выстрелил по нему. Соскочил с коня, немного постоял рядом с верным другом, ласково поглаживая его по шее и что-то нежно шепча. Затем насыпал коню в торбу овса, после чего подсел к костру. Некоторое время сидел молча. Его ни о чём не спрашивали, чтобы не напоминать о болезненном для него инциденте. Мануйлов заговорил сам. Он стал рассказывать о бесчисленных страданиях местной бедноты, о малолетних дочерях дехкан, взятых в погашение долга богачами. На удивление этот суровый воин обладал ярким, выразительным, даже где-то поэтическим слогом.
– В наших реках течёт не вода, а слёзы простых людей, из которых баи выжимают все соки. Богатеи украли смех, улыбки и радость у моего народа. За это мы и воюем. За это я поддерживаю в своих людях дух беспрекословного подчинения командиру. Если дисциплина не будет суровой нам никогда не победить!
Мануйлов пустился фантазировать, какой зато радостной будет советская жизнь, когда они срубят голову последнему паразиту. Одиссей про себя решил, что, похоже, в этих краях немного людей, более преданных советской власти, чем этот страшный чекист. Мануйлов был здесь живой легендой. И кое-что о нём Одиссей уже слышал.
Рассказывали, например, о том, как однажды он в одиночку ликвидировал банду крупного командира басмачей Султана-Маршуна, два года наводившего ужас на целый уезд. После многих неудачных засад и преследований бандита, наконец, удалось зажать в одном горном селе. Но басмачи превратили своё последнее убежище в неприступную крепость. Меткие стрелки оседлали единственную тропу, ведущую в высокогорный аул, и убивали всякого, кто пытался приблизиться. В ходе нескольких безуспешных попыток прорваться в деревню, потеряв треть своего отряда, Мануйлов решил отправиться во вражеское логово один.
– Вы можете меня убить, но позвольте раньше сказать вам слово, – заявил он предводителю взявших его в плен головорезов. Султана-Маршуна удивила безрассудная дерзость чекиста, и он позволил ему немного поговорить напоследок. Послушать Мануйлова собралась вся банда за исключением часовых. Населению занятого бандитами аула тоже позволили поглядеть на прислужника неверных, который будет скоро корчиться на пытке.
Обращаясь к беднякам-селянам, а также к рядовым басмачам, которых главарь банды и его беки насильно заставили взять в руки оружие и воевать против советской власти, Мануйлов напомнил им, что советская власть пришла дать беднякам землю, о которой и мечтать не смели их отцы и деды. Чекист затронул самые больные струны бедняцкой души – напомнил, что большевики сожгли «Кабальную книгу», по которой каждый должник, не оплативший в срок долга, становился рабом богача.
Кончилось дело тем, что рядовые басмачи повернули оружие против своих командиров. Многие подручные Султана-Маршуна были перебиты, а самого его связанного передали красноречивому пропагандисту. Но до Ревтрибунала Мануйлов пленника не довёл, – сбросил в пропасть «при попытке к бегству». Так чекист отомстил за своих убитых товарищей…
Этот молодой чоновец принадлежал к той же когорте «пассионариев революции», что и комиссар Гранит Лаптев. Не удивительно, что они быстро нашли общий язык. Лаптев также пытался привлечь на свою сторону молодого индийца, нажимая на его пролетарское происхождение.
И практически сразу между двумя фанатиками революции – Мануйловым и Лаптевым – с одной стороны, и бывшим офицером – с другой возникла взаимная антипатия. Ягелло смотрел на Мануйлова, как на опасного психопата, одержимого целым букетом различных манией. Что касается комиссара Гранита Лаптева, то этот суетливый малый с внешностью южноитальянского крестьянина, наверное, напоминал бывшему офицеру погранстражи контрабандистов, которых он в былые годы переловил великое множество.
Одиссею было прискорбно видеть, что, едва успев выйти в поход, его небольшой отряд начал разделяться на враждебные группировки.
Начались места, которые большую часть года никак нельзя назвать гостеприимными. Туркмены называют эту местность «голодной степью». Почти весь год земля здесь действительно неприветливая – белая от солончаков, будто снегом покрыта, сухая, потрескавшаяся, словно мёртвая. Такой её описало большинство проезжавших тут путешественников – пустой и безжизненной, не способной даже коня прокормить. Но, к счастью, они оказались тут в кроткий период цветения. Была ранняя весна и здешняя природа чудесным образом преобразилась, ожила на короткое время: покрылась травами, зацвела алыми маками. Для любого зоолога это был рай, ибо здесь водились в изобилии жёлтые черепахи, много видов змей, скорпионы, фаланги. Им даже попадались крупные ящеры-вараны, достигающие до двух с половиной аршинов длины. Солдаты страшно пугались, когда видели такого сухопутного крокодила и готовы были изрешетить беднягу пулями. Одиссею приходилось объяснять красноармейцам, что человеку этот зверь не страшен.
Впрочем, помнимо мнимых угроз, путешественников подстерегало в пути и множество реальных опасностей. Садится на землю было опасно – укусит скорпион. Купаться в реке тоже нельзя – заразишься тропической малярией; пить воду сырой ещё большее безрассудство – угрожает азиатская холера… Вскоре в отряде появился первый заболевший холерой. Одного из солдат приступ этой опасной болезни сразил прямо в седле. Потеряв ориентацию в пространстве, он упал и сильно расшибся. Кира самоотверженно ухаживала за больным, пренебрегая опасностью заразиться. Когда несчастный умирал, она склонилась над агонизирующим юношей и тихо стала напевать ему детские колыбельные, от чего он перестал метаться и бредить, и мирно отошёл в иной мир…
