Целыми днями Гранит бесцельно слонялся по улицам. Однажды он оказался возле самого шикарного ресторана в городе. Удивительное дело, но, не смотря на все тяготы войны и большие сложности со снабжением, несколько таких коммерческих заведений преспокойненько продолжали свою работу. Их владельцы доставали страшно дефицитные продукты на чёрном рынке или за бешенные деньги покупали их у вороватых армейских интендантов. Власти почему-то сквозь пальцы смотрели на частных рестораторов и повязанных с ними крупных спекулянтов, лишь изредка с большой помпой арестовывая мелкую рыбёшку, победно трубя об этом в газетах. Объяснялось это просто: крупные чины из штаба фронта и прочих тыловых учреждений сами любили посещать заведения с шикарной дореволюционной обстановкой, почтительным метрдотелем, обращающимся к завсегдатаям только по имени отчеству, и услужливыми официантами.
Оказавшись напротив входа в ресторан, Лаптев с удивлением и завистью наблюдал за выходящими из его стеклянных дверей военными чиновниками. Они появлялись под ручку с хорошо одетыми дамами. Швейцар услужливо кланялся им, как некогда князьям, владельцам фабрик и царским полковникам. Впрочем, где они теперь, – прежние титулованные особы, богачи и столоначальники рухнувшего режима, сорившие здесь шальными деньгами от продажи лицензий на сафьян, хлопок и хну?! Большинство из них прозябали в страшной нищете и дрались с другими нищими на папертях Стамбула и Парижа за плесневелую хлебную корку.
Нынче в почёте у тех, кто жил с чаевых, был упитанный и вальяжный, аккуратно причёсанный на прямой пробор и изящно одетый «товарищ красный командир» в тщательно пригнанном по солидной фигуре английском френче, в отглаженных галифе, обутый в форсистые сапоги с маленькими бальными шпорами. И никого не интересовало, что в недавнем прошлом он был каким-нибудь маляром или батраком, а генеральские сапоги свои просто украл у прежнего владельца.
Это в Москве никто из занимающих более менее высокий пост в большевистской иерархии чиновников не посмел бы столь открыто афишировать своё пристрастие к жизни на широкую ногу. Там подобные замашки сразу объявлялись морально-бытовым разложением, «обуржуаживанием», и карались по всей строгости революционного закона. Виновному его шалости могли стоить партбилета, должности, а то и самой жизни.
Но здесь на Востоке, в городе, изолированном от остальной Красной России, требования к моральному облику большевика, были, видимо, намного мягче. А иначе как объяснить, что, не имея никаких иных доходов кроме скромного жалованья, все эти тыловые деятели умудрялись, не таясь, вести столь вольготную жизнь. В то время как солдаты и командиры боевых частей часто недоедали, форма их была вконец истрёпана, интенданты не скрывали возмутительной роскоши, жили как восточные сатрапы. Подпольные игорные дома и места разврата были полны чиновниками военной администрации, скандальное расточительство которых и громкие оргии оскорбляли нужду красноармейцев. И все молчали, делая вид, что ничего не происходит! Новый командующий фронтом, то ли не знал о злоупотреблениях тыловиков, то ли бы занят чисто военными вопросами. А может и того хуже…
По всей видимости, здесь действительно не было принято интересоваться: откуда у заведующего армейским складом или ответственного за призыв рекрутов военного чиновника деньги на дефицитный материал для платья супруги или любовницы. С каких таких доходов он вознаграждает щедрыми чаевыми обслугу ресторанов, бань, полулегальных публичных домов. И как ему удаётся держать при своей особе довольно многочисленную клиентуру прихлебателей для мелких поручений и просто жадных до развлечений знакомых.
В Ташкенте Гранит увидел, что не только интенданты, но и его собратья по цеху – военные комиссары армейского уровня роскошествуют в пище, ездят на шикарных лошадях, в то время когда в кавалерии нет и плохих. На Лаптева это открытие произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Было полное ощущение, что мир перевернулся. С одной стороны буквально на каждом шагу взгляд натыкался на лозунги про равенство, про войну дворцам и ненависть к толстопузым буржуям. А с другой стороны эти самые буржуи, только в форме высокопоставленных военных Рабоче-крестьянской Красной армии разъезжали по городу в дорогих колясках на резиновых шинах и мягких рессорах. Лаптев был поражён! Даже ему не снился такой размах и такая беспардонная наглость! Впрочем, у этой публики было чему поучиться.
Не раз объявлявший смертные приговоры за гораздо меньшие грешки, Лаптев сам был не прочь немного пожить такой жизнью, насладиться утончёнными удовольствиями Востока. В конце концов, разве он не заслужил это своей пролитой за революцию кровью, многими опасностями и лишениями, которые выпали на его долю по дороге сюда?! Удивительная изобретательность и бесконечная вера в собственную проницательность сразу подсказали Лаптеву в каком направлении ему следует действовать.
В последующие дни Гранит наведался в несколько весомых учреждений где, потрясая своим мандатом, отрекомендовался представителем Москвы, прибывшим в город с особым поручением от «Контрольно-ревизионного отдела при Главном Политуправлении Красной армии и Главном аппарате ЧК». В действительности структуры со столь громоздким названием не существовало в природе! Но Лаптеву удалось главное – произвести впечатление на тех, от кого здесь зависело распределение жизненных благ. Разыграв, как по нотам классическую роль гоголевского Ревизора, «товарищ Хлестаков» получил почти всё, чего желал. Даже образованные штабные военспецы, писавшие сочинения в гимназиях по бессмертному гоголевскому произведению, легко поверили во всю ту белиберду, что нёс посетитель. Или же просто спасовали перед напором артистичного самозванца.
Таким образом, данное ещё в пути Лаптевым полушутливое обещание навести шороху в «Ташкентском болоте», было выполнено им с большим перевыполнением: комиссар сменил обноски на дорогое платье, переехал из общежития в бывший аристократический особняк, в котором теперь квартировало высшее командование фронтом. Как «большой начальник» он по каким-то накладным получил через финчасть фронта щедрые «суточные». И попутно с этим Лаптев объявил несколько строгих выговоров недостаточно расторопным на его взгляд чиновником, а кому-то даже пригрозил расстрелом. Но главное, что теперь поиздержавшийся в дороге комиссар был при деньгах.
Суммы видимо были немалые, ибо прибывший в город без ломаного гроша в кармане оборванец стал изображать из себя богатого бездельника, проводя дни в праздности и развлечениях. Вставал он поздно, – часов в двенадцать, шёл в ближайшую ресторацию, где сидел часов до двух, потягивая кофе с ликёром и покуривая дорогую бразильскую сигару. Просматривал газеты, но не местные, а те, что доставляли в город, помимо прочей контрабанды, особые люди. Газеты были английские и французские. Да, да! Несмотря на свою простонародную фамилию, комиссар знал иностранные языки. Он только прикидывался неграмотным парнем из народа, когда ему это было выгодно. На досуге комиссар даже решил построить из себя этакого богатея-мецената: отыскал какого-то местного поэта, который прозябал в страшной нищете, и осчастливил его, купив собрату по перу дом и вдобавок всякой домашней скотины впридачу…
Впрочем, комиссар напрасно решил, что в этом городе может позволить себе всё что угодно. Ощущение вседозволенности сыграло с ним злую шутку. Первый звоночек прозвучал через пару недель после того, как «особо уполномоченный товарищ» объявился в Ташкенте. В этот день он решил наведаться в Политуправление фронта. Он вошёл в здание, и по своему обыкновению уверенно направился мимо часового, уже успев привыкнуть к тому, что его особу тут все знают. Он был в пиджаке цвета какао с молоком, клетчатых панталонах и желтых перчатках. В иных местах навстречу ему, быстро ставшему завсегдатаем лучших заведений города – игорных домов и ресторанов, обычно услужливо бросались служители, чтобы принять у дорогого гостя цилиндр и тросточку. Но в этом «комиссарском клубе» порядки были, конечно, иными. Ну да ничего! Он потерпит.
