«Занзибар – государство, заключающее береговую полосу в восточной Африке. (…) До середины 1880-х гг. Занзибар был вполне под влиянием Англии, хотя формального протектората не было. Когда Германия приобрела владения на восточном берегу Африки, то и она вмешалась в дела Занзибара, стараясь подчинить его своему влиянию, и завладела частью материковых владений султана. (…)
Столица – город Занзибар на западном берегу одноимённого острова. 30000 жителей. Государственная религия – магометанская; много язычников. Внешняя торговля почти вся в руках англичан. Торговля между островами и материком в руках арабов и англ. подданных – индусов. Торговля значительна: главные статьи вывоза – слоновая кость, каучук, копал, копра, белая масса кокосовых орехов, гвоздика. Гражданские дела иностранцев решаются в консульском суде, а подданных султана – разными «кази», по мусульманскому закону. Занзибар – важный опорный пункт для всех экспедиций в Вост. Африку. Климат теплый и очень влажный, нездоровый для европейцев. Занзибар – один из главных центров католических и протестантских миссий. Население смешанное; подданные султана, главным образом, негры, затем сомали с вост. берега Африки и арабы, а также помеси между ними…»
Для нас важнее всего то, что «Занзибар – важный опорный пункт для всех экспедиций в Восточную Африку.» Именно туда нам сейчас и нужно; указания, найденные в архивах Скитальцев указывают на верховья реки Уэлле, где несколько лет работал Юнкер. Если и есть сейчас в Европе настоящий знаток тех краёв – то это, несомненно, он; остаётся жалеть, что не удалось уговорить Василия Васильевича присоединиться к нашей экспедиции.
Кстати, о манускриптах. Мы не рискнули оставлять бесценные документы на милость немецкого консула. Добраться же до соотечественников не было никакой возможности – надо было покинуть растревоженный город как можно скорее, а у посольского особняка нас поджидали и египетские полицейские и колониальные стрелки в клетчатых юбках шотландских горцев. Да и не будь их там – всё равно мы не рискнули бы оставить нашу добычу в сердце английских владений. Так что манускрипты, копии переводов и коробка с «металлической картотекой» покинули Александрию вместе с нами, на борту «Леопольдины».
Яхточка, что и говорить, хороша. Первое впечатление не обмануло – она и правда точь-в-точь скопирована со шхуны «Америка». В отличие от знаменитого прототипа, «Леопольдина» оснащена маломощной паровой машиной – как раз такой, чтобы свободно маневрировать в портах, да иметь возможность проходить Суэцким каналом, куда чисто парусным судам ход закрыт. А вот совершать под парами долгие переходы невозможно: слабенькая машина позволяет развить всего пять-шесть узлов, да угля на борту – кот наплакал. Так что идём под парусами, благо ветер благоприятствует.
До сих пор мне приходилось бороздить моря лишь на борту разномастных пароходов, так что плаванье под парусами стало для меня новым и весьма приятным опытом. Оказалось, например, что при поставленных парусах и свежем ветре парусное судно не знает бортовой качки. Ветер, упираясь в «стену» парусов, удерживает его – и по этой же причине для изменения курса нужно прикладывать усилия двух-трех человек, иначе «ветер не пускает». Тем не менее, как просветил меня кондуктор, Кондрат Филимоныч, работа рулевого на паруснике куда легче чем на пароходе – судно не рыскает по курсу. Рулевому остаётся следить за компасом и, когда отклонение от достигнет величины, установленной капитаном (штурмана на «Леопольдине нет) – вызывать помощников для перекладки руля. После этого штурвал крепится шкертами за рукоятки к особым кольцам, вделанным в палубу – рымам, – и рулевой по-прежнему следит за показаниями компаса.
Солнце неистово сияет на выцветшем от жары небосводе, отражаясь в ртутном зеркале моря. Аден остался позади; «Леопольдина» резво бежит в бакштаг, острый, «клиперный» форштевень с шуршанием режет воду. Жизнь в кои-то веки прекрасна – тем более, что на корме, под полосатым сине-жёлтым тентом виднеется восхитительная фигурка хозяйки этого парусного чуда.
– Джонни, якорь тебе в… чего ворон считаем? Справа по носу две мачты! Докладай кептену, вахтенный ты али кало пёсье?
– Йес, сэр! – и топот босых ног рассыпался по палубе.
Это Кондрат Филимоныч. Вот кто поистине счастлив! Унтер-офицер дважды обежал вокруг шарика на русских клиперах – сначала на чисто парусном «Боярине», а потом и на парусно-паровом «Крейсере». Оказавшись снова среди любимых парусов, концов и прочих бом-брам-рей, унтер ожил – и принялся командовать. Капитан «Леопольдины», пожилой бельгиец с физиономией усталой лошади, поначалу с неодобрением косился на незваного помощника, но, оценив таланты Кондрата Филимоныча, временно вписал его в судовую роль
[43]
. Экипаж на яхте небольшой и совершенно интернациональный: полтора десятка матросов и плотник, – голландцы, датчане, португалец, сардинец, грек и пара англичан. Объясняются на борту на невообразимой портовой смеси английского и голландского, но, к моему удивлению, Кондрата Филимоныча понимают с полуслова, хотя тот ни слова не знает ни на одном из языков кроме русского и… хм… русского.
Вот и сейчас…
– Ядрить вас в душу, морячки….! Стаксель полощет, а он вытаращился, как мышь на крупу!
И смачный звук оплеухи. Мимо меня кубарем пролетел низкорослый, чернявый грек, и кинулся к одному из тросов, уложенных аккуратными бухтами вдоль борта, под кофель-нагелем – длинной доской, утыканной точёными дубовыми и бакаутовыми стержнями. На нагели заведены «концы», с помощью которых управляются паруса «Леопольдины». Грек судорожно, в три рывка размотал желтый сизалевый стаксель-шкот и принялся тянуть. Блок заскрипел, и белоснежное треугольное, сильно вытянутое к верхнему углу полотнище упруго выгнулось, ловя ветер.
Бравому кондуктору пришлось отправиться с нами – в Александрии, после учинённого там безобразия, ему оставаться не стоило. Садыков, временно принявший Кондрата Филимоныча под своё начало, хотел сдать его в Адене, русскому консулу, но унтер чуть ли не в ногах валялся то у меня, то у поручика – и уговорил-таки оставить его при экспедиции! В итоге, мы отправили консулу требование оформить надлежащим образом перевод унтер-офицера Гвардейского флотского экипажа Кондрата Туркина, сына Филимонова, пятнадцатого года службы, в распоряжение экспедиции Департамента Особых Проектов – в связи с выбытием из строя казака Загогулина по ранению.
Забайкальцу Ермею Загогулину не повезло – во время ночной перестрелки он словил в мякоть руки револьверную пулю. Её быстро извлекли, кость оказалась не задета, но в жарком климате заживала плохо. Казак мужественно терпел и даже помогал, как мог, сослуживцам караулить нашу александрийскую добычу. Но рука болела всё сильнее, и было решено отослать пострадавшего на Родину, через Аден. Вместе с ним поехала в Петербург и картотека с манускриптами; консул получил строжайшее указание хранить посылку в своей резиденции и лично – ЛИЧНО! – передать на первый же русский военный корабль. При грузе будет неотлучно находиться и Евсеин – он, вместе с раненым Загогулиным оставлен в Алене на попечение консула. Доценту надлежит сдать всё это добро Корфу и, в ожидании нашего прибытия заниматься разбором материалов…
