– А потом она покончила с собой, и что тогда? Какой-то голос опять приказал тебе отправиться в Мексику?
– Вроде того. Теперь ты знаешь все.
– Ну уж не прямо все, наверное.
– Ну да, не совсем, – согласился Мардер.
– Ладно, может, расскажешь в следующий раз. Если он будет. Как думаешь, они сюда сунутся? В смысле, всей толпой.
– Полагаю, да. Вообще-то, я ожидаю их уже послезавтра. Тебе в самом деле стоит уехать, пока есть возможность.
– Нет, я останусь, если ты не против. Надоело быть хорошенькой мордашкой, зачитывающей новости. Пришлось переспать с мексиканцем, чтоб мне позволили делать эти сраные репортажики про зверства бандитов. Когда выйдет новый сюжет, как ты и сам говоришь, я стану состоявшейся женщиной, настоящим репортером – как Кристиан Аманпур или Алекс Кроуфорд
[136]
. Война производит на людей впечатление – весь этот риск, свистящие пули…
– И тебе не надо будет больше спать с мексиканцами.
В темноте раздалось хихиканье.
– Нет, я это сказала, чтобы тебя позлить. Вообще-то, ни с кем я не спала, но пришлось унижаться, а это, к слову, еще хуже. Но ведь нас могут убить. Если я попаду в лапы Куэльо, то для меня все будет кончено, и не самым приятным образом.
– Потому что ты делаешь репортажи про его зверства?
– Нет, из-за Эль Кочинильо, его сынка. Ты разве не в курсе? В общем, Поросенок как-то раз пожелал себе невесту – победительницу местного конкурса красоты. Не чета нашей Лурдес, но девочка молодая, хорошенькая и милая. Эль Кочинильо пошел к папочке и сообщил, что свадьба состоится тогда-то – ну и какой у папочки выбор? В общем, так и вышло – пышные гуляния, бандиты и политики со всего района. Увы, в первую брачную ночь девушка повесилась, так и оставшись невинной. Это ж какая прелюдия у них была, интересно?
– И весь сказ?
– Нет. Дело вот в чем: когда Эль Кочинильо обнаружил ее в петле, то впал в такое бешенство, что трахнул ее труп. И вошел во вкус. С улиц стали пропадать девушки. Как мы полагаем, он…
– Да, я понял, – перебил Мардер. – Если я сейчас на тебя залезу, ты перестанешь болтать про убийства, извращения и прочее зло?
– Перестану, – пообещала она.
18
Страдая от похмелья и стараясь восстановить в памяти ночные события, Мардер с несчастным видом развалился на переднем пассажирском сиденье старенького «Фольксвагена Комби» отца Сантаны. Проехав по насыпи, фургончик покатил по прибрежной дороге на север, по направлению к tierra caliente и Ла-Уакане, где располагалось бывшее поместье д’Арьесов, Лас-Пальмас-Флоридас, с его фамильным кладбищем. На коленях Мардер держал керамическую урну с прахом жены. Компания в машине подобралась невеселая, и на жизнерадостную утреннюю болтовню священника никто не реагировал. Кармел Мардер и Пепа Эспиноса примостились на противоположных концах заднего сиденья, обе растрепанные, угрюмые и молчаливые.
Наверное, тоже мучаются похмельем, подумал Мардер. Сам он меж тем пытался разобраться в своих воспоминаниях о предыдущей ночи. Что из этого было фантазией, что – реальностью? Его тело кричало о безудержных плотских утехах, но проснулся он в собственной постели, а Ла Эспиноса утром ни словом, ни взглядом не показала, что их теперь объединяет нечто большее, чем отношения репортера и героя репортажа. Стата тоже держалась с прохладцей, а Ампаро, подавая завтрак, была сама формальность и величала его исключительно «Эль Сеньор»: желает ли Эль Сеньор еще кофе, и тому подобное.
Возможно, дело было в самих обстоятельствах; возможно, в Мексике существовало социальное табу, запрещавшее постельные марафоны накануне погребения благоверной, даже если благоверная вот уже три года как мертва, а ее супруг за все это время ни разу не занимался сексом. Мардер жалел, что ему не передалась ее боевитая манера поведения. Если б ее прах обладал даром речи, то салон «Фольксвагена» сотрясался бы сейчас от непрерывных «Qué pasas?»
[137]
; из каждого выудили бы причину хандры, каждый излил бы душу, поплакал на плече, получил совет, и всем бы полегчало.
В день, когда эта женщина обратилась в пепел, Мардер одних близких поразил, а других встревожил своим стоицизмом – на многолюдной панихиде он не издал ни единого всхлипа, даже когда гроб с ее телом исчез за занавесью и отправился в печь. Дети рыдали и жались друг к другу, но отец их – нет. Теперь Мардер чувствовал, как что-то внутри его рушится; руки, обхватившие урну, дрожали, трудно было говорить. Может, пришло время: он распадется на части, мистер Тень лопнет, и его просто оставят вместе с ней на кладбище – еще одна веселая шутка Господа Бога.
Он оглянулся назад. Пепа закрыла глаза и пристроила голову между спинкой сиденья и кузовом. Она позаботилась о траурном наряде, надев черную юбку и такой же жакет с кроваво-красной рубашкой. Кармел была в свободных темных брюках и одной из своих многочисленных рубашек-сафари, на этот раз темно-серой, навыпуск, а поверх накинула некий предмет одежды, который Мардер затруднился бы назвать. С виду он напоминал плащ-пыльник, доходил ей до колен и изобиловал пуговицами. На вкус Мардера, плащ был дочери к лицу, но она нравилась ему в чем угодно, так что его мнение не в счет. Перехватив его взгляд, Стата устало улыбнулась, после чего также закрыла глаза и приняла ту же позу, что и Пепа.
Фургон остановился перед кантиной «Эль Кангрехо Рохо». Это входило в план побега: Лурдес нельзя было покидать casa с Мардером и остальными у всех на виду. Вместо этого Ампаро усадила ее в кузов своего старого пикапа, спрятала под брезентом и по пути в церковь забросила в кантину. И вот теперь девушка выпорхнула из дверей заведения и юркнула в фургон; в руках она держала огромный букет бархатцев. Настроение пассажиров сразу улучшилось. Лурдес была счастлива – и всему миру, соответственно, тоже полагалось быть счастливым, и такова была сила ее дара, что мир просто не мог не подчиниться. Мардер обнаружил, что улыбается почти против воли: в сиянии ее восторга не растаял бы от удовольствия разве что труп. Он поблагодарил ее за цветы, злясь, что сам о них не подумал. Свое de nada
[138]
она сопроводила ослепительной улыбкой.
Старый «Фольксваген» сильно шумел, и было не разобрать, о чем толкует троица на заднем сиденье. Священник меж тем выразил надежду, что на 37-м шоссе и в Ласаро-Карденасе будет немного машин, потому что к половине шестого ему надо вернуться на дополнительную мессу. Во второй День мертвых на дорогах бывает интенсивное движение, так как семьи ездят по кладбищам, навещая усопших, и излюбленным святыням. Кроме того, El Dia – лучшее время для религиозных видений, и вечером перед домом священника выстроится целая очередь из людей, пришедших заявить о всевозможных чудесах.
