Тем временем Кармел на заднем сиденье переживала очередной перелом сознания. Лурдес заскочила в фургон, раскрасневшаяся и взбудораженная побегом, сияющая – так это было романтично, такое будущее ее ожидало, и Кармел не осталась безучастной, тоже принялась улыбаться и хихикать по примеру своих попутчиц. А затем, по ходу разговора, ее все больше охватывало странное чувство. Разу-меется, она свободно общалась на испанском – знала его с пеленок как-никак, – но вскоре поймала себя на том, что не понимает этих двоих, что не участвует в беседе, а как будто наблюдает за ней со стороны. Причина отчасти крылась в обсуждаемом предмете – Мехико, где ей не доводилось жить. Пепа, как выяснилось, хотела поселить Лурдес у своей подруги, известной телепродюсерши, и рассказывала теперь о хитростях сериального мира и о том, какая жизнь ожидает красивую молодую актрису в столице. Однако Стата подозревала, что даже если бы речь шла о Бостоне, она все равно чувствовала бы себя чуточку посторонней, туповатой, неспособной к обмену остротами. Ей вспомнились разговоры в Кембридже – в лабораториях, коридорах, барах; вспомнилось, как застывали лица иностранных студентов, когда американцы с ходу начинали импровизировать или развивать какую-нибудь сложную идею, и вот теперь то же выражение сковало ее собственное лицо. И тут Стату прямо-таки ошеломило: а ведь точно так же жилось и ее матери в Америке, такова жизнь изгнанницы.
Это чувство она прогнала и назвала себя дурой. Нет, не так же. Она-то могла вернуться в Америку, в Кембридж, в любой момент; у нее все еще оставались друзья из колледжа, коллеги по аспирантуре, любовники. Верно, но если она не уедет прямо сейчас и не вернется к прежней жизни, если не оставит Каса-Фелис и все связанное с этим местом и не сядет на самолет вместе с Лурдес, то в скором времени станет чужой и в Кембридже. Словно древний трилобит, погрузившийся на дно мелководного палеозойского моря, она утонет в осадочных отложениях, окаменеет; она никогда больше не будет своей в лаборатории, в самой этой отрасли – может быть, эти люди сочтут ее «интересной», ходячей диковинкой, но чувствовать себя как дома у нее уже не получится.
Она ощутила тянущую боль в груди, будто кто-то пытался выдернуть оттуда сердце, – а потом все прошло. Ее жизнь сложится, как у матери, – во многом, по крайней мере; отныне и навеки она gringita. Эта мысль словно бы высосала у нее остаток сил, и Стата привалилась к окну. Щебетание двух истинных Mexicanas зазвучало фоном, и она сосредоточилась на том, что говорил священнику ее отец.
Они проезжали фруктовые сады, кукурузные поля и запыленные деревушки, иногда даже не имевшие названий, – магазинчик-бодега, бензоколонка, кантина, вот и вся деревня. В городке Ла-Уакане им пришлось сбросить скорость из-за религиозной процессии: высоко вознесенные мощи местного святого, распятие, ковчег со святыми дарами, алтарные служки – смуглые мальчики в белоснежных стихарях, толпы детишек в яркой одежде и белых масках скелетов, все с леденцами в виде черепов. Затем они направились к перевалу, моторчик «Фольксвагена» надсадно взревел, и вот на склоне показалась, всего на мгновение, асьенда Лас-Пальмас-Флоридас с белыми стенами и красной крышей, но тут же скрылась за пологом листвы. Отец Сантана съехал с главной дороги, и какое-то время они пылили по грунтовой, потом свернули на подъездную аллею, петлявшую среди аккуратных плантаций манго, авокадо и грейпфрутов, пока наконец не остановились на посыпанной гравием площадке перед особняком. Кроме них, там находилась единственная машина – грязный, но относительно новый пикап «Додж», и у Мардера имелись догадки, кому он принадлежал.
Мардер оглядел дом. Хотя он видел его впервые, рассказами про поместье его потчевали дольше, чем продлился брак с женщиной, чья семья когда-то владела Лас-Пальмас-Флоридас. Это было внушительное квадратное здание с белеными стенами из кирпича-сырца, черепичной крышей и внутренним двором, посреди которого возвышался бронзовый фонтан, вывезенный из Франции, – Флора с рогом в руках, источающим воду. Прежде фонтан украшали и золотые карпы, но они не пережили революции, как и зеркала в бальном зале, побитые мятежниками. В особняке имелось двадцать с лишним спален. Все эти подробности дед передал отцу, отец – Соледад, а она – Мардеру, причем на последним этапе история зазвучала иронично, поскольку в семидесятые в нью-йоркских литературных кругах нельзя было хвастаться (если только ты не Набоков) фамильными хоромами, построенными ценою пота и крови угнетенных. Сапатисты захватили дом в 1910-м и превратили его в полевой госпиталь, благодаря чему он избежал сожжения, в отличие от многих других мексиканских асьенд, этих символов невыносимых мук и тирании. Теперь в здании размещался сельскохозяйственный институт, о чем возвещала табличка на входе. По случаю праздника учреждение было закрыто.
Прибывшие выбрались из фургона и встали на солнышке, окруженные тишиной: слышался только свист ветра да щебет птичек. Затем к ним прибавился хруст гравия под ногами удалявшейся Статы.
– Ты куда? – крикнул Мардер, но ответа так не получил.
– Думаю, кладбище расположено позади поместья, – сказал священник, и они двинулись по гравийной дорожке мимо опытных участков с саженцами, помеченными пластиковыми ярлычками, трепещущими на ветру. Мардер шел крупным шагом и нес с собой урну. Он-то думал, что пойдет рука об руку с дочерью, что скорбь объединит их, однако в действительности все вышло иначе. Да и день выдался отнюдь не пасмурный и не дождливый, хотя с похоронными делами у Мардера ассоциировалась именно такая погода. Обоих родителей он похоронил в дождь, но здесь, в прибрежном районе Мексики, ярко светило солнце; природа не хотела подлаживаться под человека, и Мардер, странное дело, был разочарован. И что же все-таки творилось со Статой? Она чуть ли не рысцой умчалась вперед – и теперь стояла у железной калитки маленького фамильного кладбища, разглядывая какой-то предмет в люнете
[143]
входной арки.
При ближайшем рассмотрении предмет оказался бронзовой статуей некоего святого, позеленевшей от патины до оттенка морской волны. Какого именно святого, оставалось непонятным, поскольку лицо его было обезображено десятками отметин от пуль. Камень арки также изобиловал щербинками.
– Похоже, в том отряде сапатистов подобрались особенно ярые антиклерикалы, – заметил Мардер.
Вместо ответа его дочь толкнула скрипучую ржавую калитку и вошла. Остальные последовали за ней. Размером кладбище было с типичный дворик за американским коттеджем. В центре на небольшом возвышении стояла массивная каменная гробница со свинцовой крышей. Мраморные колонны поддерживали фронтон в классическом стиле, в нижней части которого была высечена надпись DE HARO D’ARIÉS, также изуродованная пулями. Остальные могилы выглядели намного скромнее – у надсмотрщиков и старшей прислуги полуразрушенные надгробия, у пеонов просто холмики, тут и там отмеченные подгнившими деревянными крестами, либо же, если у потомков было неплохо с деньгами, разномастными могильными камнями.
