— Сейчас объясню, — сказал он.
Где-то неподалеку настоящий кенгуру — без золотых копыт и рога посередине лба — весело скакал куда-то по своим делам; его ум был занят той великой загадкой, которая поглощает умы представителей всех видов, поглощает до такой степени, что к настоящему моменту это намертво затормозило их движение по рельсам эволюции и помешало им развиться в гиперразумные сверхсущества, что в противном случае было бы неизбежно.
А именно: каким это образом, независимо от того, насколько внимательно вы следите за содержимым своих карманов, в конце концов вы не находите в них ничего, кроме пары скрепок, покрытой налипшей дрянью карамельки и маленькой никому не нужной медной монетки на самом дне?
Кенгуру как раз пришел к заключению, что, очевидно, Дьявол подбирается среди ночи и кладет туда все это, пока ты спишь, когда из расселины в скалах внезапно выскочило ужасное привидение и замахало руками, устрашающе ухмыляясь. Кенгуру замер посередине прыжка, неуклюже приземлился и подвернул себе ногу. При приземлении из его сумки вылетела пуговица от рубашки и клочок обертки от жевательной резинки; ветер унес их вдаль.
Чудовище приближалось — не спеша и с безграничной угрозой. Позади него два человека, один с камерой, а другой с большим бобинным магнитофоном, высовывали головы над кромкой склона. Чудовище разговаривало — судя по всему, само с собой.
— Эти великолепные создания, — говорило оно, — самые крупные в мире представители истинных сумчатых, преследуемые человечеством почти до полного исчезновения в некоторых частях бесплодных австралийских пустынь…
Кенгуру съежился и присел на задние лапы, слабо приподняв передние — неясно, для того ли, чтобы создать иллюзию угрозы, или чтобы за ними укрыться. Чудовище продолжало наступать.
— А теперь, — говорило оно, — я хочу попробовать подобраться к кенгуру поближе, и если удача будет на нашей стороне, возможно, мы впервые будем иметь случай показать вам…
Кенгуру попытался двинуться с места, но совершенно безуспешно. Всеми фибрами своего существа он боролся с побуждением слабо ухмыльнуться и помахать камере. Он проиграл.
— Представители самого крупного вида — Барри, дай мне, пожалуйста, крупным планом голову этого мерзавца — представители самого крупного вида кенгуру, красные кенгуру, могут покрывать двадцать пять футов одним прыжком и перепрыгивать через объекты шести футов в высоту, — говорило чудовище. — Сейчас посмотрим, удастся ли мне подойти достаточно близко, чтобы вы смогли рассмотреть…
Заклинание оборвалось. Издав резкий лай ужаса, кенгуру взвился в воздух, отчаянно извернулся в прыжке и ринулся прочь, преследуемый невнятными и по всей видимости недружелюбными возгласами со стороны чудовища. Лишь проскакав полчаса на предельной скорости, он остановился и скорчился на земле, втягивая воздух в тяжело вздымающиеся легкие.
И застыл, охваченным ледяным отчаянием; поскольку прямо за своим плечом услышал звук человеческого дыхания и тот же самый ужасный голос, вещающий:
— …И если мы будем держаться предельно тихо, возможно, нам удастся — Кайрон, если ты и в этот раз спугнешь мне ублюдка, я запихну камеру тебе в глотку — удастся хотя бы мельком взглянуть на его…
Один мощный прыжок мог бы с легкостью перенести его на край ближайшей скалы, но зачем трудиться? В этом совершенно очевидно не было ни малейшего смысла.
С тихим хрипом отчаяния кенгуру повернулся лицом к камере и помахал передними лапами, ненавидя себя почти до смерти.
— Давайте-ка объяфнимфя начифтоту, хорофо? — произнесла Хроногатор после долгой паузы. — Вы на фамом деле хотите, чтобы я поверила, что вы рыфари короля Артура, и фелью вашего путешефтвия являетфя найти какой-то передник?
— Именно.
— Ладно. — Взгляд поострее обычного различил бы ее недоверие, покачивающееся у нее над головой, как поплавок, перед тем, как уплыть вдаль под дуновением легкого ветерка. — И для этого вам нужна фвяванная лофадь?
— Лофадь?
— Ну да, лофадь.
— А, понимаю — лошадь, — Ламорак поскреб голову. Он умирал от жары и усталости, в голове у него был туман, он был по самые брови набит консервированными персиками и терзаем страшной зубной болью. На этот момент ему совершенно не хотелось еще что-либо кому-либо объяснять.
— Это не лошадь, — сказал он. — Не то чтобы.
Как раз в эту минуту единорог проснулся, сделал безрезультатную попытку выбраться из своих пут и разразился новым потоком ругательств.
— Эй, — сказала Хроногатор, — эта лофадь только фто фто-то фкавала.
— Ну да, только это не…
— Слушайте, вы, ублюдки, — заорал единорог, — втолкуйте этой чертовой бабе, что если она еще хоть раз назовет меня лошадью, то, черт меня побери, я…
Пертелоп, выказав больше рассудительности, нежели кто-либо мог бы в нем заподозрить, схватил кусок сахара и затолкал его животному в рот. Тирада резко оборвалась, сменившись вкусным похрустыванием.
— Ефли это не лофадь, — прошептала Хроногатор, — то фто ве это в таком флучае?
Ламорак вздохнул.
— Это единорог, — сказал он. — Ты довольна?
— Ох.
— Ну вот, а теперь нам пора возвращаться к своим делам; и я уверен, что и твои коллеги на орбите уже довольно сильно проголодались, так что…
— А вачем вам нувен единорог?
Ламораку понадобилось больше шести секунд, чтобы медленно про себя досчитать до десяти.
— Если тебе так уж необходимо это знать, — сказал он, — единорог нужен нам как наживка, чтобы поймать девицу незапятнанного целомудрия.
Хроногатор взглянула на него.
— Мне каветфя, вы вдефь что-то перепутали. Долвно быть наоборот.
Ламорак разлепил спекшиеся тубы в улыбке.
— Да что ты говоришь! Черт побери, какая досада — правда, Пер? Что ж, значит, придется нам снова возвращаться к учебникам. Но как бы то ни было, спасибо за подсказку. А теперь нам на самом деле пора.
— И кфтати, — продолжала Хроногатор, — вы гозорили, что вам нувен какой-то передник, а вовфе не девиффа невапятнанного…
— Нам нужен ее передник, — сказал сэр Пертелоп.
— Ах вот как?
— Именно.
После единорогов пришли каторжники.
Каторжники пришли двумя волнами. Вторая волна появилась с Первым Флотом в 1788 году, семьсот лет спустя после первой. У аборигенов, чьего разрешения никто не озаботился спросить, относительно них сложилась пословица. «Одно проклятье идет за другим», — говорили они.
* * *
Первым человеком в первой волне, бросившим взгляд на Австралию, был надсмотрщик. Его первой реакцией было легкое содрогание. Затем он спрыгнул со своего возвышения и сказал барабанщику, чтобы тот прекратил отбивать ритм.
