Дни в Гарстпойнте без Доры тянулись так бессмысленно и монотонно, что иногда казалось, точно Джи, Рекс и он сам просто глупые марионетки, которых дергают за веревочки и заставляют жить по заранее составленному расписанию.
Рекс почти постоянно был в городе, и они с Джи молча сидели вдвоем друг против друга. После одной особенно скверно проведенной недели он не выдержал, встал и коротко сказал:
– Я еду в Мадрид.
– Хорошо, – ответила Джи, и он в тот же день выехал ранним поездом, чтобы попасть на пароход.
Переступив границу, он почувствовал себя необычно, точно годы возвратились обратно и он опять переживал старые золотые дни, давал указания горничной Франчески, рассуждал об автомобиле; опять те же таможенные офицеры в своих опереточных костюмах, те же полицейские в нелепых высоких шляпах; те же говорящие в нос женщины, снующие взад и вперед и предлагающие бутерброды, кофе и абрикосы.
Ничто так его не тронуло, ничто так не приблизило к нему Дору, как это переживание в памяти прошедших лет…
Даже жар и пыль Мадрида, шум трамваев, долетавший до его комнаты в отеле, и отсутствие всего того, что, по его мнению, делало жизнь сносной, не ослабили нежного чувства, которым было полно его сердце.
Он рано пообедал, отправился прямо в театр и сел далеко в глубине своей ложи.
Взрыв шумных аплодисментов при появлении Доры доставил ему некоторое удовольствие, но не примирил с ее положением. Подмостки были не для настоящих женщин: по мнению Тони, это всякому было очевидно, и он удивлялся, что Дора до сих пор не поняла этого.
Продолжительный осмотр ее уборной, теснота, жара, чрезмерный свет – все это еще более укрепило его в этом мнении. Он смотрел на фотографии – все с надписями: «ваш навеки», «драгоценной Долорес», – на глупые, подаренные на счастье безделушки вроде черных кошек, подков, старых гвоздей и других ничего не значащих предметов, на разбросанные повсюду вещи; обратил внимание на запах жирных гримировальных красок, смешанный с сильным ароматом цветов и любимого Дорой жасмина, и нашел, что ни одно человеческое существо не может жить добровольно в такой атмосфере, не может любить ее.
Он отправился в казино, заказал в ресторане самый лучший ужин, какой только мог придумать, и стал терпеливо ожидать в автомобиле у театрального подъезда.
Дора выбежала к нему, одетая в платье с замечательной зеленой отделкой, на которой порхали серебряные птицы. Она тоже была взволнована. На нее, как и на него, нахлынули воспоминания; появление Тони и его отношение к ней дали ей почувствовать, что она еще принадлежит к его миру. Она попыталась подумать о своей настоящей среде и должна была сознаться, что не чувствует к ней симпатии.
Но когда Тони стал уговаривать ее бросить сцену и вернуться домой, она почувствовала, что ее новая жизнь все-таки имеет для нее большую прелесть. Она сознавала, что не будет в силах от нее отказаться; внезапно это встало перед ней с удивительной ясностью. Она слишком обожала аплодисменты, всю внешнюю сторону своего успеха; сознание своей власти над толпой было для нее неиссякаемым источником наслаждения.
Она уклонилась от прямого ответа, и Тони подумал: «Пусть обсудит и решит». Это было его излюбленным способом действия в затруднительных случаях.
Письмо Саварди понравилось ему; он с интересом ожидал прибытия этого завоевателя.
Когда тот явился и Тони близко познакомился с ним, он решил, что это вполне подходящий человек. Саварди пришелся ему по сердцу; он не заметил в нем никакой хитрости, а видел перед собой только хорошо сложенного молодого человека, который страстно желал жениться на Доре, имел доходы и имя, несомненно, хорошо ездил верхом, охотился и был бы ему хорошим помощником в этих двух важных предметах.
А Саварди в это время думал: «Он ничего не заподозрил; он достаточно глуп для этого. Слава богу, что он явился не слишком поздно».
Он провел скверную ночь, проклиная себя и свою несчастную звезду. Рексфорд ласково принял и ободрил его.
Оставалось ждать, что скажет Дора.
– Она завтракает у меня, – сказал Тони, – оставайтесь тоже.
Вошла Дора, совсем не похожая на примадонну; она была вся в белом, в соломенной белой шляпе на голове и без всяких драгоценностей, исключая нитки жемчуга, подаренной ей Тони.
– Вот, дорогая моя, – сказал Тони, целуя ее, – к тебе гость.
Дора подняла глаза на Саварди, и его сердце безумно забилось.
Он сильно побледнел.
Когда Тони вышел «за сигарами», Саварди побледнел еще больше; лицо его выражало борьбу гордости и упрямства.
Внезапно он опустился перед ней на колени.
– Дора, я только что просил у лорда Рексфорда вашей руки.
Он остановился, не будучи в силах продолжать, но взгляд его был устремлен на нее; она заметила, что его губы дрожат.
И неожиданно ей стало жаль его. Она ждала этой минуты, чтобы сделать ее минутой своего торжества, и вдруг это желание покинуло ее.
Саварди прошептал едва слышно:
– Матерь Божья, как я люблю вас!..
Это звучало как молитва, но Дора знала, что эти слова имеют чисто мирской смысл, и, странным образом, в этот момент она увидела в Саварди что-то детски просительное.
Может быть, он заметил, что взгляд ее стал мягче, только он наклонился, нежно обнял ее и потом, подобно буре при ясном небе, поцеловал с такой страстностью, что она почувствовала, что лишается сил. Через мгновение она услышала, как Саварди прерывающимся голосом повторил:
– Ответ, ответ…
Он задыхался, точно после быстрого бега.
– Откройте глаза, моя дорогая, – и последовал целый поток испанских нежных слов.
Его голос, такой страстный, полный такого обожания, помимо ее воли тронул ее. Так приятно было опять быть любимой, хотя и не любя, и чувствовать себя победительницей… ведь победа – такой бальзам для наших ран. А Саварди такой… и она ведь так одинока…
– Моя красавица, моя, моя, моя… – заикаясь, твердил Саварди, и внезапно он склонил голову на их соединенные руки.
И каким-то образом оказалось невозможным сказать «нет», хотя она сознавала, что действует под влиянием этой минуты, под влиянием просящей, великолепной, настойчивой молодости Саварди.
Он поднял голову, улыбнулся ей и с внезапной переменой настроения, которая была так привлекательна в нем, сказал:
– До вашего появления я не имел понятия, что можно хотеть жениться.
Дора заглянула в его синие, окруженные густыми ресницами глаза.
– У вас есть родственники в церкви и в дипломатии? – серьезно спросила она.
– Ну, конечно…
Она не опустила глаз; ее образ мыслей был так чужд ему, что он не чувствовал тонкого упрека в ее словах.
Он встал с колен, пылко обнял Дору и стал целовать ее, как она потом, задыхаясь, сказала ему, «слишком по-испански».
