Вскоре после их первой встречи отец Петит все же ненавязчиво завлек Десмонда в музыкальную комнату — усиленное стропилами длинное помещение, расположенное над крытой галереей старого аббатства, подальше от бетонных строений и вообще от всех режущих глаз видов и режущих слух звуков.
— Присаживайся, Десмонд, и позволь мне с тобой побеседовать.
Когда они сели на потертый диван возле пианино, маленький священник, страшно волнуясь и тяжело дыша, что не ускользнуло от внимания Десмонда, заговорил:
— Мой дорогой Десмонд, в отчете из школы Святого Игнатия сказано, что, помимо прочих достоинств, ты обладаешь исключительными вокальными данными. Когда я прочел эти строки, то задрожал, не в силах побороть волнение от предвкушения чуда. Но тебе нечего бояться, — священник ласково положил руку на плечо Десмонда. — Никакие силы в мире не заставят меня бросить тебя на растерзание бесталанному сброду, что воет в церкви и способен исполнять исключительно церковные гимны и простейшие произведения Баха и Гайдна, которые я в них вдолбил. Нет, мой дорогой Десмонд. У меня есть мечта, которую я лелею уже очень давно, — произнес дрожащим голосом отец Петит. — Возможность, мечта, словом, проект, который я вынашиваю уже в течение многих потраченных впустую лет, — вздохнул он и после небольшой паузы сказал: — Но прежде чем продолжить, хочу попросить тебя о небольшом одолжении. Не мог бы ты спеть для меня?
Слова «маленького собрата» заинтриговали Десмонда.
— Что вам исполнить, отец мой?
— Ты знаешь «Аве Мария» Шуберта?
— Конечно, отец мой.
— Сложная вещь. — Отец Петит кивнул в сторону пианино и спросил: — Хочешь, чтобы я тебе аккомпанировал?
— Вовсе не обязательно. Благодарю вас, отец мой.
Десмонд любил этот церковный гимн, а потому пел с радостью и наслаждением.
Закончив, он бросил взгляд в сторону отца Петита. Крошечный человечек сидел, закрыв глаза, губы его шевелись в беззвучной молитве. Наконец он открыл увлажнившиеся глаза и, пригласив юношу сесть рядом, произнес:
— Мой дорогой Десмонд, я благодарил милосердного Господа нашего Иисуса Христа за то, что Он внял моим молитвам, которые я посылал Ему более трех лет. Послушай, что я тебе скажу. Кстати, ты не возражаешь, чтобы я называл тебя Десмонд?
— Мне будет только приятно, отец мой.
С тех пор как Десмонд попал в семинарию, к нему впервые обращались по имени. И он в течение десяти минут затаив дыхание внимал откровениям отца Петита. После того как священник выговорился, в комнате воцарилось долгое молчание. Затем отец Петит спросил:
— Ну что, Десмонд, согласен попытаться?
— Если вы считаете, что стоит, святой отец.
— Я верю, что это шанс, дарованный тебе Господом, и ты не должен его упустить.
— Тогда я попытаюсь.
И они обменялись рукопожатием.
— Надеюсь, ты будешь приходить сюда в свободное время после полудня дважды в неделю, скажем, по вторникам и пятницам, с трех до пяти. Мы будем беседовать и работать, да-да, работать в поте лица, — улыбнулся маленький человечек. — А чтобы ты мог отдохнуть, я буду играть тебе Бетховена или еще кого-то. Словом, все, что пожелаешь. Я распоряжусь, чтобы в конце занятий нам приносили легкие закуски. Сегодня я этого не сделал, так как не был уверен, что ты согласишься.
И аскетичная, полная ограничений семинарская жизнь повернулась к Десмонду новой, более привлекательной стороной; у него появилась возможность расслабиться, которую он всегда очень ценил, и цель, практически недостижимая, но будоражившая кровь, когда время от времени он представлял себя в роли победителя и тихо шептал, смакуя каждое слово: «Золотой патир».
Итак, занятия по вторникам и пятницам начались и продолжались с завидной регулярностью. При всей любви к пению, у Десмонда никогда не было педагога, он пел как умел, и техника пения у него, естественно, хромала. Низкорослый отец Петит разучивал с ним очень сложные произведения, не уставая его критиковать.
— Десмонд, не тяни последнюю ноту так, будто она тебе настолько нравится, что ты боишься ее отпустить. Пошлый и слишком уж сентиментальный трюк. Повтори этот пассаж, там у тебя было легкое вибрато. Бойся вибрато, как смертного греха. Оно погубило немало хороших теноров. Не нажимай на высокие ноты ради пущего эффекта, чтобы они замирали вдали, словно лягушка, из которой выпустили воздух. А теперь, Десмонд, решай, какую песню ты выберешь для соревнования. Ведь именно от выбора музыкального произведения зависят оценки судей.
На обдумывание у Десмонда ушло меньше минуты.
— Я хотел бы исполнить арию Вальтера «Розовым утром алел свод небес» из «Мейстерзингеров» Вагнера, — сказал Десмонд и, чуть подумав, добавил: — Вагнер — не самый мой любимый композитор, но эта песня прекрасна. Она не только вдохновляет, но и уносит ввысь, к вершинам успеха, а это именно то, что нам нужно.
— Да, великолепная ария, — кивнул Петит. — Но слишком длинная и сложная для исполнения. Ну-с, посмотрим, на что ты способен.
По определенным дням Десмонду петь не дозволялось: он просто отдыхал на диване, в то время как щуплый собрат сидел, подложив на табурет подушечку, за пианино и играл те произведения Брамса, Листа, Шуберта и Моцарта, которые Десмонд особенно любил.
Ровно без четверти пять обычно приходил Мартес и, приносил с собой что-нибудь такое, что готовилось специально для стола священников. Нередко Мартес приходил пораньше и слушал, стоя за дверью. Отец Петит доставал из буфета чайник и спиртовку и заваривал чай.
Такая нежданно-негаданно свалившаяся на него возможность отдохнуть от суровых семинарских будней, которая так соответствовала его вкусам и характеру, несомненно, помогла Десмонду не сломаться и не свернуть с пути, предначертанного ему свыше. Десмонд нередко возвращался к этой теме в своих письмах, рассказывая, как потихоньку, шаг за шагом, добился права пользоваться музыкальной комнатой по своему усмотрению и приходить туда всякий раз, как появлялась возможность вырваться из семинарской рутины. Письма он теперь писал, находясь в блаженном уединении, а еще он любил поваляться с полчасика на стареньком диване, чтобы передохнуть перед работой и переварить несъедобный второй завтрак. В ящике под сиденьем высокого табурета, стоящего у пианино, Десмонд обнаружил целую кипу нот произведений немецких композиторов; он играл и пел отрывки из них до тех пор, пока не научился читать ноты с листа. Десмонд даже выучил наизусть некоторые вещи полегче. Особенно ему пришлись по сердцу две песни Шуберта: «Der Lindenbaum» и «Frühlingstraum», а еще сладкая любовная песня Шумана «Wenn ich in deiner Augen seh». В его репертуаре была и серьезная музыка, например Брамс «Der Tod das ist die kühle Nacht» и, как ни странно, отрывки из оратории Генделя «Мессия», исполняемые на английском языке, особенно берущая за душу ария «А я знаю, Искупитель мой жив».
В один прекрасный день, когда Десмонд, вкладывая в пение всю душу, исполнял свою любимую арию «Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий» из «Мессии» Генделя, дверь в комнату неожиданно открылась. Обернувшись, он увидел крупную фигуру грозного Хэкетта, почувствовал на своем плече огромную, но вполне дружелюбную руку и услышал не лающий, а непривычно мягкий голос отца-настоятеля.
