Ф. А. Йейтс замечает: «Факт, что и писавший в III веке Лактанций, и писавший в IV веке Августин безоговорочно принимают легенду о Гермесе Трисмегисте, служит примечательным свидетельством известности и значительности герметических текстов…».
[40]
Однако Августин в своем труде «О граде Божием» подвергает суровому осуждению то, что Гермес Египтянин, называемый Трисмегистом, писал об идолах. И потому «неудивительно, что для ренессансного мага, желавшего остаться христианином, излюбленным отцом церкви стал именно Лактанций».
[41]
В «Божественных установлениях» Лактанция много цитат из Гермеса Трисмегиста и ссылок на него. Святой отец отмечает, что Гермес, подобно христианам, называет Бога Отцом; и действительно, в герметических текстах слово отец нередко применяется к верховному существу. Еще примечательней, однако, то, что Гермес говорит о Сыне Божием. Чтобы продемонстрировать это удивительное подтверждение истины христианства, исходящее от древнейшего автора, Лактанций приводит по-гречески обширную цитату из «Асклепия»: «Господь и демиург всего сущего, которого мы справедливо называем Богом, поскольку сотворив второго Бога, видимого и чувственно воспринимаемого… стоящего на первом месте среди творений и на втором после самого Бога, решил, что Он прекрасен и преисполнен всех благ; и полюбил Он его как свое собственное дитя».
[42]
Таким образом, в Средние века имя Гермеса Трисмегиста было широко известно и связывалось с алхимией и магией. И хотя Альберт Великий осуждал некоторые книги герметического корпуса за бесовскую магию, а над «Асклепием» тяготело выдвинутое Августином обвинение в идолопоклонстве, средневековые авторы, занимавшиеся естественной философией, говорили о Гермесе с уважением, а Роджер Бэкон и вообще считал его отцом философов. Соответственно, Возрождение приняло Гермеса Трисмегиста за реальное лицо и автора герметических текстов, опираясь на безупречные авторитеты.
Отнюдь не отталкивал от занятий магией и божественный Платон. Здесь достаточно лишь привести фрагмент из его «Пира»:
«Ведь все гении представляют собой нечто среднее между богом и смертным.
– Каково же их назначение? – спросил я.
– Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что Вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны всякие прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству…»
[43]
Фундаментальность этого положения была осознана много позже – главным образом Апулеем, который в своей «Апологии» делает следующий вывод: «Магия как сознательное общение с демонами-посредниками является достойной формой деятельности для любого, кто стремится к богам, и для философа в первую очередь».
[44]
Все это не могло не пасть на благодатную почву во времена, стремившиеся вознести человека на высшую ступень мироздания, – в эпоху Возрождения.
Еще более способствовало возвышению Трисмегиста учение неоплатоника Плотина.
Согласно Плотину, на пути восхождения к Первоединому, к Богу, есть три составляющих.
Первая – это стремление к красоте, выражающееся в любви и в искусствах. Скульптор, ваяя статуи, руководствуется высшими образцами. Музыкант приходит в волнение от заключенной в голосах красоты. Влюбленный – от красоты тела и черт. Во всем следуя красоте, стремясь к ней всей душой, можно в конце концов достигнуть и самого ее истока – Первоединого.
Однако все мы прекрасно знаем, как часто именно из стремления к прекрасному люди впадают в прямо противоположное – в полнейшее безобразие. Избежать этого помогает вторая составляющая – философия, философствование, а точнее – диалектика. Именно она позволяет понять, что, с одной стороны, сама по себе красота – это не тело, потому что тела прекрасны благодаря приобщению к чему-то другому; а с другой стороны, что невозможно достичь прекрасного, не становясь при этом прекрасным и самому, то есть не избрав добродетельный образ жизни. Ведь невозможно увидеть прекрасное там, где его попросту нет. А искать надо в своей душе.
«Все, что мы созерцаем как видимое, мы рассматриваем как внешний объект. Между тем, нужно перенести объект внутрь субъекта и созерцать его как нечто единое. Процесс созерцания должен быть аналогичен процессу самосозерцания».
[45]
Аромат яблока не существует отдельно от яблока, и никакая сила не отделена от своей субстанции. А значит, и мы не отрезаны и не отделены от источника бытия и истины, и имеем его начало в самих себе. А значит, и искать начало всегда нужно в самих себе, в каждое мгновение, здесь и сейчас.
Тем не менее опыт показывает, что может оказаться недостаточно и диалектики. Поэтому Плотин предлагает третью составляющую пути – созерцание и молитву:
«Охватим же теперь – поскольку это для нас возможно – этот мир, в котором каждая часть существует без смешения с другими, нашим умственным оком и охватим его как единое целое. Пусть в пестрой смене явлений, которые извне ограничены будто бы поверхностью шара, за образом солнца и всех звезд последуют образы суши и моря и всех живых существ, при этом как бы расположенные на видимой со всех сторон шаровой поверхности. Тогда действительно перед нами предстанет вся совокупность вселенной. Пусть затем наша душа представит себе ярко светящийся шар, охватывающий собою все и отчасти движущийся, отчасти же остающийся неподвижным. Фиксируя этот образ, нужно вызвать в себе другое представление, свободное от всякой телесности. Удали затем из своей души всякое представление о пространстве и материи и стремись не к тому, чтобы в тебе зародился образ той же материи, только меньший по массе и занимаемому им пространству, а обратись с мольбой к Богу, создавшему твое представление, и проси его снизойти к тебе. Он спустится во всем своем великолепии…»
[46]
Соответственно, знание истины невозможно без Божьего откровения. Откровение же обретается лишь после того, как всякая душа сумеет с помощью размышления и неуклонного стремления к красоте подготовить себя к его восприятию. И вот тогда, пишет Плотин чуть далее, «душам, способным к созерцанию, этот мир раскрывается во всем своем богатстве».
[47]
