Строй молчал. Желающих выйти не оказалось, хотя Любим точно знал – окажись рядом с Гунеем еще два-три парня из Березовки, то они тоже подсобили бы как следует Мокшу задеть.
– О родичах же ратника, особливо о матери, ежели от кого худое слово услышу токмо, выгоню из полусотни в тот же час, ибо ее не выбирают и святее ничего у каждого из вас нет. Они да еще земля русская – вот и все наше богатство, которого никому отнять мы не позволим.
Большая часть тех слов, что Пелей говорил, была не совсем его. Гуней просто не знал, как ему дико не свезло, что разбором их драки занимался именно полусотник. А дело заключалось в том, что родители самого Пелея тоже были издалека. Их привели в Рязань еще лет тридцать назад, полонив в дремучих лесах, охватывающих весь левый берег Оки. Оба они были из финно-угорского племени мещеры.
Пелея, взятого всего полгода назад в дружину за стремительность и удивительную силу, тоже поначалу изрядно поддевали некоторые шутники. Прекратилось это совсем недавно, ранней осенью, когда Пелей не выдержал одну из достаточно злых шуточек в адрес родителей и чуть не задушил обидчика. А потом все было, как и сегодня.
Точно так же горели поздним вечером факелы, разве что свет их был поярче, да погода потеплее и крупные снежинки не носились в воздухе, как ныне, подобно диковинным белым бабочкам.
И так же застыл в неподвижности строй суровых дружинников, который виделся Пелею из-за подступивших очень близко к глазам слез каким-то темным мрачным пятном. Только тогда он молчал, а говорил, четко и внятно чеканя каждое слово, их воевода Вячеслав, совсем молоденький отрок, за которого тем не менее каждый из дружинников был готов в огонь и в воду. Стоял он между двумя драчунами: Пелеем и полузадушенным Феофаном, всегда веселым и задиристым, а ныне непривычно хмурым и угрюмо потупившим голову…
«Выгонит», – билась в голове мещерского парня горькая мысль, и он поначалу почти не прислушивался к словам воеводы. А чего тут слушать, когда Пелей и без того успел усвоить, что Вячеслав попусту говорить не будет и коли укажет на ворота, то тут уж проси – не проси, назад дороги не будет. От полной безнадежности и понимания, что в данной ситуации уже ничего не поправить и не изменить, Пелей потихоньку начал прислушиваться к словам воеводы и поначалу ушам своим не поверил.
Обидчик его в ратной науке был одним из лучших в дружине. К тому же состоял он в ней не несколько месяцев, как сам Пелей, а уже четыре года, успев не раз отличиться в бою. Словом, безвестный парень из мещерского рода не имел против него ни одного шанса, но по речи воеводы выходило как раз напротив. Получалось, что это не его, Пелея, могут изгнать из дружины, а как раз другого.
Впрочем, до изгнания дело не дошло ни тогда, ни сейчас. Дружинник оный в конце даже в лучшие попал, заслужив, как и сам Пелей, помогать будущему ратному ополчению в изучении всех премудростей. А слова воеводы, кои парню из мещеры на всю жизнь в память запали, сегодня очень даже пригодились.
Вот только концовка несколько иной получилась. В тот раз Феофан этот после того, как строй распустили, сам к Пелею подошел и молча меч протянул рукоятью вперед, грудь свою широкую под рубахой выпятив. Не словами, поступком своим показал, что не только осознал – кары ждет и ежели надо, то и смерть примет безропотно. И не было в том жесте показной похвальбы перед другими – вот я, мол, бесстрашный какой – ибо разбрелись все и уже со двора в дом зашли.
Правда, когда расходились, то каждый молча норовил Феофана по широкой дуге обогнуть, дабы, упаси бог, не коснуться и не запачкаться. Может, это его до конца и добило, поэтому он и предложил Пелею самому казнь свершить.
Но будущий полусотник, не приученный втыкать меч в безоружного, смертоносное оружие сам назад ему в ножны вложил и ладонью открытой по груди хлопнул легонько раза два. Вряд ли обидчик знал о том, что у мещеры жест сей означает «простили и забыли», но понял он его хорошо и, улыбнувшись робко, но ни слова не говоря, следом за Пелеем в избу подался.
Нынче же этот Гуней сопли перед всем строем распустил и слезы градом катились по его чумазым щекам безудержно. И меч он Мокше не подавал, беззащитную грудь подставляя, лишь канючил, семеня за Пелеем, что не нарочно он, что язык это его поганый да еще что впредь не будет такого никогда делать.
Приобнял его Пелей за плечи и шепнул ласково, чтобы никто не слышал:
– Это счастье твое, что ты тихого Мокшу задирать учал. Я б тебя за такие слова поганые вовсе убил. А ныне вместе с им к реке дуйте и чтоб одежду свою дочиста отмыли, да к утру предо мной в сухом стояли.
Тихо-тихо, дабы никто не увидел, полусотник тоже следом к реке прокрался. Мало ли что случиться сможет. Однако все нормально прошло. Поначалу оба в кромешной темноте одежду свою полоскали. Потом Гунея осенило, и он, бросив стирку, принялся хворост сухой искать. Кое-как набрав охапку, с трудом запалил его, после чего Мокшу робко за плечо тронул и на костер кивнул.
Тот тоже молодцом оказался – в ответ также молчком на одежду Гунееву указал. Достирывали остатки уже вдвоем, после чего, развесив рубахи со штанами на кольях, уселись у костра, тесно прижавшись друг к дружке, а спустя еще время потихоньку переговариваться стали. Видя такую картинку, Пелей только кивнул довольно себе головой и побрел, успокоившись, досыпать остаток ночи.
А спустя седмицу после этого случая прискакал к ним взмыленный гонец с вестью о том, что пришла пора шесты на копья менять, а деревянные мечи на железные – враг идет.
Такая же весть и в другие места дошла, где точно такие же парни из селищ ратному делу обучались. И дошла она в то же самое время, поскольку на дороге к Ожску пять ихних сотен еще с десятком таких же сотен встретились, а уж когда Ожск миновали, то рать и вовсе чуть ли не вдвое увеличилась. Едва град Козарь миновали, как пешцев конная дружина из Рязани догнала и еще диковинный народ издалека в их ряды пешие влился. Последние были вооружены зачастую не мечами, а оскордами, да и бронь у них побогаче смотрелась. Пешей же рати лишь мечи с копьями выдали, щиты да еще шлемы для одной трети. Бронь только десятникам досталась.
Шли быстро. Выходили до рассвета, а останавливались на ночлег затемно. Однако и костры, и каша горячая непременно перед сном была. Едва же к Ольгову приближаться стали, как одна половина рати ход замедлила, зато другая, в коей и Любим оказался, вместе с половиной дружины конной и северянами куда-то в обход подалась, да так быстро, что днем уже никакого привала не делали, а зачастую и вовсе на бег переходили.
Оно, конечно, Любиму было уже не привыкать, за последние пару месяцев побегать о-го-го как довелось, только чудно стало – почему и куда они прочь от вражьего войска торопятся. Лишь когда достигли опушки леса и долгожданный отдых объявили, Пелей все разъяснил. Оказывается, не прочь они бежали, а обходили врага, дабы обратный путь домой ему перекрыть.
Наутро же, после того как выспались на славу, все этого врага самолично увидали, да еще как близехонько. Тот поначалу прямо на них пошел, но затем остановился в нерешительности. Любим даже расстроился малость оттого, что неприятель достался им какой-то несерьезный и вовсе не страшный.
