7.00
Чувствую себя препаршиво. Целых два дня без душа! Волосы грязные, жирные, лицо липкое. Не могу больше выносить больничную рубаху! Хочу что-то другое, без прорези на спине. И с пятницы не снимала лифчика, потому что не получается протащить его через капельницу. Вчера вечером пробовала — спустила бретельки с плеч, через трубку и емкость с раствором подтянула лифчик к верхушке подставки и опустила к самому ее низу, но как ни билась, не смогла просунуть через него четыре ноги подставки. Проклятая резинка не желала растягиваться, хоть тресни! Скорчившись самым немыслимым образом (насколько это возможно с моим пузом), я возилась на кафельном полу, почти без лифчика, со спущенной до щиколоток рубашкой, и только молилась, чтоб Эдди, здешнему медбрату, не вздумалось именно сейчас измерить мое давление.
Есть и хорошие новости: с ребенком ничего страшного не происходило. Около пяти утра пульс у него немножко упал, но вообще он пребывал (по выражению Эдди) «в зоне комфортности».
8.00
Только что у меня была сегодняшняя дежурная докторша и разрешила принять душ.
Она посмотрела распечатку показаний монитора и осталась довольна. По ее словам, у доктора Вейнберг «душа не на месте» из-за упорного снижения сердечного ритма ребенка. Однако больничные исследования подобного не выявили, то есть ребенок не слишком пережимает пуповину, когда двигается, а эпизодические спады ритма допустимы. В общем и целом их это (опять то же слово!) «обнадеживает».
Мне здорово полегчало, хотя докторша и добавила, что, вполне возможно, меня продержат в больнице до самого конца беременности — чтобы быстро помочь, если ребенку вдруг станет хуже. Сегодня в десять утра у них совещание, там моя судьба и решится.
С одной стороны, чувствую себя важной персоной (мне посвящается целое совещание, толпа спецов в белых халатах будет обсуждать мой случай!), а с другой стороны — безумно раздражает, что эти люди, обуреваемые комплексом превосходства, собираются говорить обо мне, но без меня. И без Тома.
Минут через десять после ухода дежурного врача позвонила Вейнберг. «Я доношу ребенка до положенного срока?» — потребовала я ответа. Больничные врачи могут «обнадеживаться» сколько угодно, но я сама хочу быть уверена.
— До срока? Ой, вряд ли, — отозвалась Вейнберг с таким тяжким вздохом, что в трубке затрещало. — Хорошо бы дотянуть до тридцати пяти недель. Если так и дальше пойдет, околоплодных вод совсем не останется, и тогда вашему маленькому лучше быть не внутри, а снаружи. В инкубаторе, если потребуется. Но он уже сможет самостоятельно дышать, и уж точно вы будете его кормить. Тридцать пять недель. Давайте стремиться к этой цели.
Итак, у меня новая цель: протянуть еще пять недель — тридцать пять дней, восемьсот сорок часов. Не так уж много. Даже если придется все это время проторчать здесь, пристегнутой к монитору. Нет, не так уж много.
Я вдруг почувствовала, что он настоящий, он живой, мой малыш. Раньше я этого так не ощущала, даже когда видела, как брыкаются крошечные ножки, на ультразвуковом экране Черайз. Его жизнь звучит у меня в ушах. Мы лежим здесь вместе, теплой компанией, и оба слушаем, как стучат наши сердца. «Любовь завела тебя как золотой брегет, — сказала я ему. — Это Сильвия Платт. Однажды я расскажу тебе о ней».
Пульс у него сейчас хороший; наверное, можно отстегнуться от монитора и сходить в душ.
9.00
Я чиста, я нова. Никогда не была так стерильна.
И это Платт. Хотя в ее случае восторг, думаю, был вызван чем-то иным — не пузырьком шампуня «киви и лайм» и не бесплатным пакетиком кондиционера «персик со сливками», отыскавшимися (спасибо Эдди) в ящиках сестринского стола. Щедрой рукой я пустила в дело духовитые средства и теперь ощущаю себя совершенно другой женщиной (хотя благоухаю, как хорошая миска фруктового салата). Я увлажнила кожу лица, высушила волосы, подкрасила ресницы (а что?) и натянула чистую больничную рубашку. Ну да, она тоже в дурацких цветочках и с прорезью на спине, но по крайней мере накрахмалена до хруста и на ней полностью отсутствуют пятна от кетчупа (в постели очень непросто есть «картофель по-домашнему»). И наконец-то я избавилась от лифчика, надоевшего до смерти; отяжелевшие груди мотаются под рубашкой, как пара тюленят в мешке.
Мой мальчуган определенно реагирует на печенье с шоколадом — лягается и вертится как заводной, живот у меня так ходуном и ходит. Должно быть, он любит печенье не меньше его мамочки.
16.00
Проводила Тома.
Он просидел у меня сорок минут, а потом позвонил кто-то из партнеров и велел ему немедленно возвращаться в контору. Я следила за мужем, пока он говорил («Неужели? Но ведь… понятно. А если… ладно. Да. Хорошо»), и сразу догадалась: что-то случилось, какие-то неприятности. Он то и дело косился на меня и тут же отводил глаза. Закончив разговор, не глядя в мою сторону, захлопнул серебристый телефон и лишь тогда сообщил, что ему грозит командировка в Тусон — надо проработать с одним из крупнейших клиентов фирмы ряд новых договоров на аренду отелей.
Я так и ахнула. Тусон? А я? А со мной что будет? Если меня выпишут домой, как я управлюсь одна? А если оставят в больнице, как выдержу здесь без него?
Том понес какой-то бред насчет того, что все можно устроить. Я ушам своим не верила. Его мама может приехать приглядеть за мной? («Это, конечно, не лучший вариант, Кью, но ей хочется поплотнее с нами общаться, и сейчас, по-моему, как раз подходящий случай…») Я онемела. Не кто-нибудь, а Люсиль? Боже правый, он это всерьез? Какое-то время я молча таращилась на него, а когда обрела дар речи, решительно заявила, что он должен любыми средствами отвертеться от командировки. В следующую минуту — сама не знаю, как это вышло, — меня понесло. Так ли уж ему необходимо партнерство в этой чертовой фирме?! — орала я. А не перейти ли в другую, поскромнее?! Чтоб работа с законными выходными, когда можно побыть в кругу семьи, поиграть с детьми!
Том стоял в ногах кровати, теребя кончик шелкового галстука в полоску. Он всегда так делает в замешательстве. Уяснив, о чем речь, он поднял на меня глаза, и в его взгляде было все: страдание, гнев, отчаяние, разочарование — все. Я не успела определить, какое из чувств главенствует, Том отвел глаза. У него совершенно замечательные глаза — сине-зеленые, цвета морской волны. Я заглянула в них и вдруг вспомнила, что люблю его (очень-очень). Но слова продолжали слетать у меня с языка, наполняя воздух злобным треском, — кипящие как смола слова о том, что теперь кое-что изменилось в нашей жизни, что отныне для него на первом месте я. И когда все это кончится и у нас родится ребенок, я хочу оставаться на первом месте.
— Осточертело целыми днями не видеть мужа! Осточертело, что ты швыряешь мне еду на бегу, как подачку. Я кто — твоя жена или морской котик, дьявол тебя побери? Мне что — проглотить рыбку и похлопать в ладоши? Мы с тобой общаемся полчаса в день — пятнадцать минут утром, пятнадцать минут вечером. Сыта по горло! Хочу наши выходные, как раньше, когда мы только познакомились. Хочу заблудиться в Центральном парке и обгореть на пляже Джонса
[18]
. Хочу в ресторане «Леспинассе» заказывать смертельные порции мартини и страстно желать друг друга весь ужин из семи блюд!..
