– Разумеется, помню все от слова до слова.
– Так ты, должно быть, забыл, что я сын своего отца. Сперва я рвал и метал, потом вспомнил, что ты друг моей юности. Я пришел в себя и бросил твое мерзкое письмо в огонь.
– Очень великодушно! К сожалению, я не могу ответить тем же. То, что разделило нас тогда, разделяет и теперь.
– Нас вообще ничего не разделяет. Ты рассорился с моим отцом, но черт с вами, разве это касается меня? И я не могу разобраться в вашем споре! Вероятно, вы оба правы.
– Да, тогда ты очень удобно объяснил себе все, – с горечью возразил Герман. – Я, мол, так долго был учеником твоего отца, и это отразилось на моей работе. Бессознательное подражание, сходство замысла! Все это так понятно! Вовсе не стоило поднимать из-за этого такой шум. А я тебе говорю, что дело обстояло иначе.
– В таком случае оставим его в покое, – воскликнул Адальберт. – Тогда я молчал, потому что на такие письма, как твое, не отвечают, всякому другому я ответил бы револьверной пулей. Но теперь все это поросло травой забвения, и вот я здесь. Не старайся выпроводить меня, я не уйду, пока ты не образумишься.
В тоне этих слов слышалась такая сердечность, что лицо Зигварта немного смягчилось, но он резко спросил:
– Чем же ты объяснишь отцу свое посещение? Он, разумеется, не знает о нем?
– Нет, потому что я сам только вчера узнал, что ты здесь. Папа в Карлсбаде, он болен и должен очень беречься. Поэтому я остерегусь поднимать эту старую историю с ее бесконечными неприятностями. Я не знал, где, собственно, ты находишься. Но вчера лесничий из «Совиного гнезда» случайно назвал при мне твое имя, и я поспешил к тебе. Этой бессмыслице надо положить конец.
– Бессмыслица! Ты привык ко всему относиться легко. Что ты знаешь о трудностях жизни? Да ты и не хочешь о них знать. И это очень жаль, Адальберт! Из тебя могло бы что-нибудь выйти, но я боюсь, что теперь уже поздно! Все твое несчастье в том, что тебе в детстве недоставало настоящей розги. Я хотел бы, чтобы над тобой стряслась какая-нибудь большая беда, которая так встряхнула бы тебя, чтобы ты себя не вспомнил. Может быть, она научила бы тебя разуму и серьезному отношению к жизни.
– Очень милое желание, но мне встряска не поможет. У меня просто нет никакой способности к занятию серьезными, но скучными делами.
Их разговор был прерван легким стуком в дверь, старая служанка принесла визитную карточку и торжественно подала ее Зигварту. Герман с удивлением взглянул на карточку и слегка вздрогнул. Адальберт, стоявший рядом, тоже прочел имя гостя.
– Вильям Морленд! И собственной персоной является к тебе! Какое необычайное снисхождение со стороны набоба, играющего в неприступность! Что у тебя за дела с этим «золотым дядюшкой» из Америки? Третьего дня я встретился с ним в Равенсберге. Чопорный, надменный янки, для которого наш брат – пустое место. Мне придется ретироваться, ведь не можешь же ты заставить ждать «его миллионерство».
– Пройди через мою спальню, – быстро проговорил архитектор, – она тоже выходит на лестницу. В Графенау не должны знать, что ты был у меня.
– Что мне за дело до общества, раз у нас с тобой опять все по-старому. Впрочем, как хочешь. До свиданья!
Адальберт прошел в спальню, пока Герман спускался вниз навстречу гостю. Поручика мучило любопытство узнать, что именно привело к его другу американского дядюшку, но он не позволил себе подслушивать и быстро сбежал с лестницы.
Нападение все-таки удалось: расположение Зигварта было снова завоевано. Герман еще сохранял довольно сердитый вид, но это ему не поможет, Адальберт до тех пор будет штурмовать крепость, пока она не сдастся. В отличном расположении духа он прошел через сад и сел в свою коляску.
Зигварт встретил американца внизу лестницы, и тот так спокойно ответил на его поклон, как будто перед этим они расстались в самых лучших отношениях.
– Видите, я сдержал свое слово, – сказал он, – но предпочел на этот раз послать сначала свою карточку, чтобы опять не вышло… недоразумения и меня, как в прошлый раз, не приняли как «первого встречного».
Зигварт чувствовал тягостное смущение. Понимая, что допустил оплошность, назвав Морленда «первым встречным», он постарался оправдаться.
– Мне объяснили мое тогдашнее заблуждение. Вы назвались мистером Вильямом и, будучи мне совершенно неизвестным, хотели, чтобы я показал вам свои чертежи. Согласитесь, что это не могло не удивить меня.
– Вы были более чем удивлены, но… правы. Мне следовало отрекомендоваться как человеку одной с вами специальности, ведь и я начинал свою карьеру простым архитектором. Позже я основал строительное общество и теперь руковожу только финансами своих предприятий.
– В таком случае я убедительно прошу извинить меня, я был далек от подобного предположения.
Зигварт ожидал, что теперь наконец зайдет речь о том, что послужило причиной спора в их первое свидание.
Но Морленд не обмолвился об этом ни словом, спокойно принял приглашение пройти в кабинет и продолжал:
– Приехав в Европу, я провел несколько недель в Берлине и впервые увидел виллу своего шурина в законченном виде. Она пользуется огромной известностью и возбуждает всеобщее восхищение, это творение архитектур-советника Гунтрама… как говорят…
Последние слова он выговорил медленно и с ударением. Зигварт вскочил, но его остановил проницательный взгляд, казалось, проникший в самую глубину его души.
– Так говорят, но это ложь! Проект мой! Вы слышали об этой истории, мистер Морленд?
– От моего зятя, который, разумеется, на стороне Гунтрама.
– А ваше мнение?
– Я пришел сюда затем, чтобы составить его. Может быть, теперь вы мне покажете свои работы?
Герман поспешно подошел к шкафу, где лежали его папки. Его руки дрожали, когда он вынимал чертежи и раскладывал их перед американцем, усевшимся за столом.
– Вы, кажется, были очень прилежны, – заметил он.
– Да, я много работал в последние годы.
В папке оказалась масса архитектурных проектов, большинство из которых были полностью закончены. Это был труд нескольких лет, плоды неустанной работы и творчества, но они оставались мертвым капиталом для их создателя.
Морленд внимательно разглядывал каждый отдельный лист, не выражая ни одобрения, ни порицания, лишь изредка задавая короткие вопросы, на которые Зигварт давал такие же короткие объяснения, хотя весь был в лихорадочном возбуждении. Тщетно старался он прочесть что-нибудь на лице американца, сохранявшем свою обычную непроницаемость. Наконец Морленд положил на стол последний просмотренный им чертеж. Герман не произнес ни слова, но в его глазах застыл немой вопрос. Морленд встал.
– Вы правы, – коротко, но решительно сказал он.
Глубокий вздох облегчения вырвался из груди Зигварта, и он воскликнул со страстной радостью:
