Он взглянул на вершину старой липы, словно искал там это «призрачное существо». Лучи заходящего солнца еще золотили густую зеленую листву. Вокруг цветущих ветвей, то поднимаясь, то опускаясь, жужжали пчелы, и это жужжание и легкий шорох листвы одни нарушали тишину, звуча как отдаленная мелодия, как песня, слова которой непонятны, но которая напоминает человеку что-то давно-давно прошедшее.
Сидевшие на скамье впервые в жизни услышали эту мелодию. Зигварт был слишком хорошо знаком с суровой действительностью, неприветливо встретившей его, а Алиса, которую счастье осыпало всеми своими дарами, была незнакома с мечтами и стремлениями юности, дорожащей лишь тем, что неисполнимо. И оба прислушивались к однообразному жужжанию и шороху, звучавшими для них так таинственно, словно в них крылось обещание чего-то неведомого.
– Счастье, – медленно повторила Алиса, – о нем так часто слышишь, но никогда его не видишь. Вы верите в него?
– Да, верю, хотя оно вспыхивает и исчезает как молния. Оно каждому является в особом виде, но мне уже довелось заглянуть ему в лицо. Помните тот день, когда мы с вами впервые встретились? Я говорил вам о своей утренней прогулке на глетчеры, о волшебных минутах, которые пережил там, наверху. Это было счастье.
– Может быть.
На лице Алисы появилось мечтательное выражение.
Она попыталась вспомнить тот проведенный в горах час, когда у горного озера цвела и благоухала весна, а наверху грохотала лавина. Казалось, озеро скрывало в себе какую-то тайну, но было ли это мгновение счастьем? С того времени прошло всего два года, и пережитые минуты казались такими далекими-далекими, таинственное чудо не всплыло со дна озера на свет божий, но сегодня возле Алисы теплыми, глубокими нотками звучал тот же голос.
– Я и здесь испытал счастье в долгие одинокие зимние ночи, – произнес Зигварт. – Я был изгнанником, заживо погребенным в этой глуши, но работал с великой, светлой надеждой в сердце над произведением, в которое вкладывал всю свою душу. И настоящая минута, когда я стою перед вами, оправданный и возрожденный, – тоже счастье. Часто, когда меня оскорбляли этим позорным подозрением, я изо всех сил стискивал зубы, и все мое существо кипело яростью и гневом против тех, кто осуждал меня, не выслушав, но когда в прошлый раз вы, графиня, отвернулись от меня и окинули меня презрительным взглядом, мне было страшно больно.
Алиса нежно взглянула на него и с тихими словами «И мне тоже» протянула ему руку.
Герман не сказал ни слова, но крепко сжал ее в своей. На несколько минут воцарилось молчание.
Солнце уже близилось к закату, спускаясь к горизонту громадным раскаленным шаром. Светлое небо постепенно темнело, окрашиваясь в розовые тона. Жужжание и шорох в листве становились все тише и тише и, когда погасли последние лучи, совсем стихли. Одуряющий запах цветущих лип стал еще сильнее. Он обвевал обоих молодых людей, и они замечтались о великом, бесконечном счастье, которое когда-нибудь должно появиться, но которого еще никто не видел. Оно стояло у них за плечами, еще невидимое и неосязаемое, но они чувствовали его близость.
Однако очарование рассеялось, и молодые люди очнулись от мечтаний. Зигварт быстро выпустил руку, которую продолжал держать в своей руке, и, встав со скамейки, глухо проговорил:
– Простите, графиня, я забыл, что меня ждут дома. Уже поздно, мне пора.
– Мне также. Слуга ждет меня внизу. Прощайте!
– Прощайте!
Зигварт повернулся и ушел, даже не предложив проводить ее, точно спасаясь бегством. Алиса осталась одна и долго смотрела большими, неподвижными глазами на окружавшую ее картину. Последний отблеск вечерней зари угас, и первые тени сумерек окутали возвышенность.
Счастье! Алиса Равенсберг никогда не знала его, но до этой минуты и не чувствовала его отсутствия. Теперь ей показалось, что счастье пронеслось мимо, задев ее своим крылом, и уже никогда больше не вернется.
Глава 10
С тех пор как Вильям Морленд поселился в Равенсберге, начались оживленные сношения между Равенсбергом и Графенау. Морленд часто бывал там со своей дочерью. Берндты платили ему и графине тем же. Неизвестно, насколько графу нравилось это общение, но он всегда одинаково любезно и вежливо относился к родным своей невестки, которым был обязан заключением этого брака.
И сегодня Морленд с Алисой приехали в Графенау. Молодая женщина прошла к тетке, а мужчины уселись в кабинете Берндта, разговаривая о своих делах, как это почти всегда бывало, когда они оставались одни.
– Вот опять ваша немецкая осторожность и осмотрительность, – полупрезрительным тоном сказал американец. – Ни на грош смелости! Вы постоянно ищете прикрытия и защиты, а с этим далеко не уйдешь. Ты по здешним понятиям – богатый человек и из года в год увеличиваешь свое состояние деловой практикой. Это, может быть, очень спокойно и удобно, но многого этим не достигнешь.
– Я не против риска, – возразил Берндт, – но ты любишь ставить на карту все сразу! Ты отказался от всех остальных предприятий, от управления своим обществом в Нью-Йорке, забрал отовсюду свои вклады и все это вместе с запасным капиталом вложил в Хейзлтон. Опасная игра!
– Нет, только крупная. Хейзлтон требует моего личного участия, применения всех моих сил. Если бы мы начали это дело в Германии, ты первый принял бы в нем участие.
– Разумеется, потому что в подобных делах я не отступаю даже перед жертвами. Но большая разница – приносить жертву предприятию, в будущее которого веришь, или зря рискнуть для него всем. Можно мириться с потерями, но рисковать потерей всего, что имеешь, не следует.
– Нет! В этом случае всякие потери, безусловно, исключаются, потому что будущее Хейзлтона обеспечено. Он вырастет так же быстро, как Чикаго, может быть, еще быстрее. За эти два года он так расширился, что превзошел все мои ожидания. Почва, климат, окрестности – все пришло нам на помощь. Переселенцы стекаются со всех сторон, мы просто не успеваем работать – так колоссально все растет. Железная дорога уже проложена, а я предпочитаю вкладывать свои капиталы в такое дело, где они могут увеличиться не в десять, а в сто раз.
– Другими словами, тебе недостаточно считаться миллионером, тебе хочется стать наравне с миллиардерами.
– Почему же нет? – спросил американец со своим обычным хладнокровием. – Такой широкий путь открывается передо мной немного поздно, но я еще чувствую в себе достаточно сил и потому пойду этим путем. У тебя нет детей, а у меня дочь, могут быть внуки, я буду работать для своего потомства.
Коммерции советник молчал. Бездетность была больным местом в его счастливом браке, во всей его жизни. Все его состояние и состояние его жены должны были перейти впоследствии к дальним родственникам, может быть, поэтому он и чувствовал отвращение к рискованным спекуляциям, могущим нарушить его спокойствие. Его шурин знал его чувства и поспешил переменить разговор.
– Я только что встретил молодого Гунтрама. Он, по-видимому, собрался на охоту?
