– Это так называемая чахотка. Или туберкулез. Судя по кровотечению, последняя стадия.
Лицо Хента становится белым, как снег.
– Боже милостивый, Северн. Я никогда не слыхал о туберкулезе. – Он подносит к глазам руку, надеясь на память комлога, но его запястье пусто.
Я возвращаю ему прибор.
– Туберкулез – это забытая, старая болезнь. Его не было уже несколько веков. Но Джон Китс им болел. И умер от него. А тело этого кибрида принадлежит Китсу.
Хент вскакивает, порываясь бежать за помощью.
– Но теперь-то Техно-Центр позволит нам вернуться! Они не могут держать вас в этой дыре, без врачей и лекарств!
Я роняю голову на мягкие подушки, ощущая щекой перья под наволочкой.
– Может быть, именно поэтому меня здесь и держат. Выясним завтра, когда доберемся до Рима.
– Но вы не можете передвигаться!
– Посмотрим, – говорю я и закрываю глаза. – Посмотрим.
Утром возле гостиницы нас ожидает небольшая коляска – веттура. Лошадь, крупная серая кобыла, косится на нас и всхрапывает. Пар валит из ее ноздрей и облачком поднимается в прохладном утреннем воздухе.
– Что это еще за штука? – спрашивает Хент.
– Лошадь.
Хент с опаской протягивает руку к животному, словно от прикосновения оно лопнет, как мыльный пузырь. Кобыла преспокойно машет хвостом. Хент отдергивает руку.
– Лошади бог весть когда вымерли, – бормочет он. – Их потом ни разу не воссоздавали.
– Эта выглядит довольно реальной, – говорю я, с трудом усаживаясь на узкое сиденье.
Хент, озираясь по сторонам, устраивается рядом. Его длинные пальцы подрагивают от волнения.
– А кто ею управляет? – спрашивает он. – И как?
Вожжей нет, кучера тоже.
– Посмотрим, может, она сама знает дорогу, – говорю я, и коляска тут же трогается с места. Она без рессор, и каждый камень или ухаб сопровождаются жуткой встряской.
– Что все это значит? Может быть, кто-то подшутил над нами? – вполголоса спрашивает Хент, обозревая безоблачное небо и далекие мирные поля.
Как можно тише и быстрее я кашляю в платок, который изготовил из полотенца, позаимствованного в гостинице.
– Возможно. Но разве жизнь наша – не шутка?
Хент пропускает мою софистику мимо ушей. Мы громыхаем дальше, вприпрыжку и враскачку двигаясь каждый к своему месту назначения и к своей судьбе.
– Где Хент и Северн?
Седептра Акази, молодая негритянка, вторая помощница Гладстон, наклонилась к самому ее уху, чтобы не мешать ходу военного совета:
– Пока никаких известий, госпожа секретарь.
– Невероятно. У Северна был маяк, а Ли отправился на Пасем почти час назад. Где их черти носят?
Акази бросила быстрый взгляд на факс-блокнот, который положила на стол.
– Служба безопасности не может их обнаружить. Транспортная полиция – тоже. Регистратор нуль-канала зафиксировал, что они набрали код ТКЦ и вошли в портал. Но сюда не прибыли.
– Что?
– Таковы факты, госпожа секретарь.
– Я хочу переговорить с Альбедо или с кем-нибудь из Советников сразу после совещания.
– Будет исполнено.
Обе женщины вновь сосредоточились на происходящем. Оперативно-командный центр Дома Правительства был соединен прозрачными пятнадцатиметровыми порталами с Военным Кабинетом Олимпийской Школы и с самым большим залом для проведения сенатских брифингов. За счет этого три помещения слились в одну асимметричную конференц-пещеру, дальний конец которой благодаря голопроекторам Военного Кабинета казался уходящим в бесконечность. По стенам, куда ни глянь, скользили инфоколонки срочных сводок.
– Четыре минуты до пересечения лунной орбиты, – произнес адмирал Сингх.
– Они давно уже могли обработать Небесные Врата из своих дальнобойных энергопушек, – заметил генерал Морпурго. – Похоже, проявляют сдержанность.
– Не очень-то они сдерживались при встрече с нашими факельщиками, – возразил Гарион Персов, глава дипломатического ведомства. Военный совет был созван час назад, после того как импровизированная эскадра из дюжины факельщиков, вышедшая навстречу Рою, была полностью уничтожена. По мультилинии долетело лишь несколько кадров, изображавших скопление похожих на кометы искр с хвостами термоядерных выхлопов. Искр было великое множество.
– Это были военные корабли, – возразил Морпурго. – Мы уже несколько часов твердим на всех частотах, что отныне Небесные Врата – открытый мир. Можно надеяться на их сдержанность.
Вокруг повисли голографические виды Небесных Врат: притихшие улицы Центрального Отстойника, побережье (съемки с воздуха), серо-коричневый шар планеты, вечно укутанный облаками (съемки с орбиты), вычурный додекаэдр сферы сингулярности, связывающей воедино все порталы системы, а также изображения приближающегося Роя, полученные при помощи космических ультрафиолетовых, рентгеновских и обычных оптических телескопов. Но это уже не точки и не искры – до них меньше астроединицы. Запрокинув голову, Гладстон принялась разглядывать шлейфы, тянущиеся за военными кораблями Бродяг, их неуклюжие фермы в мерцающей кожуре силовых полей, их поселения-пузыри и замысловатые безгравитационные города – какие-то нечеловеческие, жуткие, а в голове билась одна-единственная мысль: «Что, если я ошибаюсь?»
Мало чем подкрепленное убеждение, что Бродяги пощадят открытые миры Гегемонии, дорого обойдется человечеству.
– Две минуты до вторжения, – сообщил Сингх бесстрастным голосом военного.
– Адмирал, – обратилась к нему Гладстон, – обязательно ли уничтожать сферу сингулярности, как только Бродяги пересекут границу нашего «санитарного кордона»? Нельзя ли подождать еще несколько минут, чтобы выяснить их намерения?
– Это невозможно, госпожа секретарь, – твердо ответил адмирал. – Решетка нуль-канала должна быть уничтожена, как только они окажутся на дистанции удара.
– Но, помимо ваших факельщиков, можно воспользоваться внутрисистемной связью, ретрансляторами мультилинии и обычными минами замедленного действия. Верно?
– Да, это так, но до того, как Бродяги захватят систему, все порталы должны быть уничтожены. Запас прочности у нашей обороны невелик, и какие-либо отклонения от графика недопустимы.
Гладстон кивнула. Все правильно. Будь у них чуть побольше времени…
– Пятнадцать секунд до вторжения и ликвидации сферы, – объявил Сингх. – Десять… семь…
Внезапно изображения факельщиков и спутников-ретрансляторов ярко вспыхнули. Из фиолетового свечение стало красным, затем раскалилось до белого.
Гладстон вздрогнула:
– Взрыв сферы сингулярности?
