– Надо заставить замолчать этот проклятый пулемет, – про говорил он, – иначе без патронов казаки не выдержат…
Мои орудия остались далеко… Скакать за ними было бы бесполезно. К тому же они были почти без снарядов.
– Казаки, за мной! – неожиданно позади меня загремел голос Беслана. – Вперед, на пулеметы!
Беслан и за ним десяток-другой всадников бросались сквозь кусты. Пулемет замолчал. Все разом кинулись вперед и ворвались в селение.
– Чего бы только я не отдал за чистую рубаху, – твердил Топор ков, полоскаясь в воде и фыркая, как лошадь, пока казак обливал из ведра его тучное, волосатое тело. – Весь завшивел – целых две недели не мылся и не переодевал чистого белья.
У меня в переметных сумах все было при себе, даже смена чистого белья. – Для милого дружка и сережка из ушка.
Надо было видеть, с какой радостью Топорков схватился за рубашку. «Век не забуду», – бормотал он, напяливая ее на себя.
– Как будто маловата? – спросил я его.
– Нет, как раз, как раз, – отвечал он. – Рубашка трещала по всем швам, пока, наконец, как трико, не обольнула весь его жирный торс.
Скоро подъехал Скоробогач.
– Мы остаемся здесь на день или на два, – пояснил он. – По едем, я отвел вам квартиру.
Навстречу нам выскочила целая семья. С самого детства не видел я такой радостной встречи. Все лица казались мне родными, все глаза горели таким огнем, которого уже нигде мне не приходилось наблюдать.
Отовсюду сбежались соседи и знакомые, принося съестное и даже цветы. Нас обнимали, целовали, ласкали, болтали наперерыв. Казалось, что все, и гости, и хозяева, опьянели от восторга или сошли с ума. Недаром я всегда повторял своим квартирьерам: «Не ищите хаты, ищите хозяйку».
В Знаменке я наткнулся на нечто загадочное. В числе тех, кто так искренно радовался нашему появлению, особенно выделялся один пожилой интеллигент, по своей культурности значительно превосходивший всех прочих. Он всегда приходил в сопровождении своего сынишки, прелестного и удивительно симпатичного мальчика лет тринадцати, который нежностью каждой черты своего женоподобного личика, голосом, элегантной манерой причесываться и одеваться – ну, словом, всем своим существом – казался прелестной девочкой-подростком. Он так мило ласкался ко всем нам – я уже успел сформировать себе маленький штаб, – постоянно приносил нам духи, цветы, подобранные с редким вкусом, что невольно зарождался вопрос: не переодетая ли это барышня. Но по глазам этого не могло быть. Мне не раз приходилось угадывать девушку под мундиром вольноопределяющегося; как они ни старались замаскировать свой пол отчетливым отданием чести, курением, резкими звуками голоса, но по одному взгляду глаз, напоминавшему заискивающие взоры собаки, которая ласкается к своему хозяину, я сразу угадывал истину. Тут, во всяком случае, было нечто иное. Быть может, здесь играла роль наследственность или особенности воспитания, но это осталось тайной и для меня, и для моего адъютанта, бывшего инженера-технолога, прапорщика Холмогорова, и для ординарцев симпатичного гардемарина Панафидина, простодушного Володи, записавшегося к нам вольноопределяющимся, и даже для милого простака Вовы, сынишки директора екатеринодарского банка, приблудившегося к нам в одной из станиц. И ни тогда, ни впоследствии так и не удалось нам раскрыть тайну очарования, которое разливалось вокруг этого загадочного существа.
Свет и тени
Пехота продолжает наступать по железной дороге в направлении Двинская – Екатеринодар
[162]
. Мы охватываем расположение противника с севера, занимая станицу за станицей. Сейчас мы уже подходим к Новотитаровской.
Наш игрушечный начальник конвоя, хорунжий К., вчера отпросился на фронт, там у него отец и пять братьев. А сегодня я уже встретил его на носилках, бледного, с простреленной ногой. За носилками рысила Шутка, его крошечная лошадка.
– Ну, как ваша рана? Не опасна?
– Слава Богу, кость не тронута.
– Ну вот, поедете домой, отдохнете немного. Порадуете вашу маму!
На околице меня встречает есаул Скоробогач.
– Станица уже очищена. Я подыскал вам чудесную квартиру с прелестной хозяйкой. Эрдели остановился в богатом доме священника, но там целая драма: муж его дочери – командир красного батальона – попался к нам в лапы, и его расстреляли. А ваша квартира немного в стороне, на другом краю площади.
Я со всем своим окружением вваливаюсь в ворота. Навстречу выбегает молоденькая миловидная девушка.
– Заезжайте прямо во двор, – распоряжается она. – Мама готовит вам обед, так я сама устрою всех вас. Если что понадобится, зовите меня, меня зовут Шурой!
С невероятной быстротой она распределяет всех по местам. Молодежь ликует… Только и слышно: «Шурочка здесь? Шурочка, сюда! – Ай да Шурочка – что за молодец!»
– Ах, вот что еще… – Шурочка конфузится и слегка краснеет. – До обеда еще осталось полчаса, так я вам натопила баню, вот здесь. Успеете помыться. А я пока раскину стол под этими деревьями.
За столом Шурочка повествует о всех пережитых приключениях. Чего только не приходилось пережить, скрывая от красных интеллигентов и казаков… Как помогали ей простые, добрые люди!
– Фома – кладбищенский сторож… Вы не представляете себе, сколько народу он спас! Как только здесь становилось опасно, я посылала к нему. И ведь у него огромная семья. Как только он перебивается с нею, я не могу понять… Святая, христианская душа!
После обеда я пошел к Эрдели. В большой, прилично смеблированной горнице за столом сидела красивая дама, печально слушая генерала, который что-то старался ей внушить. В стороне, с неподвижным выражением на лице, сидел старый священник, настоящий черноморский казак лицом и фигурой. Репин не мог бы пожелать лучшей модели для своих запорожцев, если б этому гиганту сбрить бороду и пустить за ухо оселедец
[163]
. Но его застывшее лицо было отуманено горем, нависшим над всей семьею…
Когда я вернулся, навстречу выбежала Шурочка. Она отвела меня в сторону и потащила к своей маме.
– Могу я довериться вам? – спросила она, стараясь скрыть свое волнение.
– Говорите! Ведь я ваш гость, вы можете мне довериться вполне.
– У меня здесь раненый… Уже пять дней без перевязки… Он – красный офицер! Совсем молоденький…
Для меня раненый – уже не враг… Я сражаюсь с оружием в руках с вооруженным противником, я не щажу ни себя, ни других. Но лежачего не бьют, я не палач и не убийца! Пусть его судят другие.
– Я позову доктора.
Наш доктор всецело стал на мою точку зрения. Но в армии существует иной, неписаный закон… В ней расстреливают каждого, кто занимал командную должность и был взят с оружием в руках.
