– Я ведь так привыкла ко всем его родным. Но с Заинькой мне не будет так жутко. Вдвоем с ним мы не скучали ни минуты. Вчера он прочел мне свое прощальное стихотворение. Хотите послушать?
…Громко засвистали птицы,
Зазвенело все вокруг;
Соловьи, щеглы, синицы.
Собираются на юг…
За деревней, у дороги,
Что-то много журавлей,
Важно выпрямляя ноги,
Маршируют средь полей.
Вдруг поднялись, закричали
И помчались к облакам…
Вон мелькнули и пропали —
Милый друг, пора и нам!
В добрый час! Друзья, прощайте!
Мы собрались в дальний путь.
Лихом нас не поминайте,
Пожелайте что-нибудь.
Будет время – воротится
Лучезарная весна;
И пернатых вереницы
Приведет сюда она.
Закричат под небесами
Журавли, как в этот час…
Нас тогда не будет с вами —
Вспоминайте же о нас…
– Ну, а теперь присядем перед дорогой, – говорит папа. – В добрый час, счастливого пути! – На его глазах блестят слезы…
На Кавказе
Милые горы, снова я с вами,
Радуйся, славный Кавказ!
Будешь гордиться своими сынами,
Снова услышишь о нас.
Сбор узденей
«…Река Волга, река Волга, река Волга», – выстукивают колеса поезда по длинному мосту, под которым внизу, в полумраке северной ночи блестит широкая полоса реки. Алечка просыпается… Утром мы уже будем в Москве. А вчера ее отуманенные глазки прощались с исчезавшими одна за другою вершинами Пулкова и других дорогих и знакомых с детства высот. Вспоминаются слова «Майской Королевы» Теннисона
[98]
:
Я с лучами заката простилась, я глядела, как гаснут они,
Унося мои детские годы, унося мои лучшие дни…
Бывало, Кавказ казался мне символом свободы и радости. Я ехал туда с жаждой чудных, незабываемых впечатлений – теперь, казалось, нас ждала там ссылка, неволя.
Но вот мы уже в купе владикавказской железной дороги, проскочили Вязьму с ее пряниками, проходим Воронеж и Лыски на Дону с их белыми мазанками. Кругом степи, бурые, пожелтевшие; уже виднеются сторожевые курганы… и, наконец, знакомые силуэты Бештау и Машука… Гор еще не видно, но вот перед закатом на горизонте вырисовываются их легкие воздушные очертания, так удивительно похожие на гряды низких облаков.
Там, у подножия, скрывается мой любимый Владикавказ, но мы сворачиваем на восток и несемся к берегам Каспия.
Утром вагон переполняется новой публикой. Армяне, татары, дагестанцы.
– Барышня, зачем такой скучный? – обращается к моей жене веселый молодой армянин. – Куда ты едешь? В Тифлис? У нас в Тифлисе нет скучный! Каждый веселый, каждый довольна… Стал скучна – ходи на мой лавка, ходи на наш Кура. Будем шашлык кушать, чахохбили, возьми чурек, вина.
Аля невольно улыбается милой болтовне радушного тифлисца, который, еще более одушевленный этим, продолжает рассыпаться в описаниях прелестной своей столицы.
– Смотри, уж фуникулер видно. Ва! Не знаешь, что такое фуникулер? Не видал гора Св. Давид?! Вот завтра пойдешь, увидим.
После этого всякий раз, когда случалось снова подъезжать к Тифлису, Аля уже сама одушевлялась, как и все пассажиры, у которых глаза начинали блестеть и лица расплывались в радостную улыбку. Казалось, струя воздуха, тянувшая с гор, вносила с собою какое-то особое чувство беспечного счастья, теплоты душевной и уюта.
Воспользоваться этим радушным приглашением так и не удалось. Переночевав в гостинице Ветцеля, лучшей в Тифлисе, но сильно смахивавшей на караван-сарай с его широким двором, обнесенным двумя ярусами номеров, мы уже мчались по Кахетинскому тракту, оставляя за собой еще чужой нам город, только что просыпавшийся при первых лучах восходящего солнца.
Это был один из последних дней чудной кавказской осени. Не пели жаворонки, которые так заливаются весной над широкой долиной красавицы Иоры, не встречались группы горцев, обычно спешивших на тифлисский майдан
[99]
. Но вот уже показались косогоры, на которых раскинулись немногочисленные домики Мухровани, слева поднялись гребни лесов, где на темной зелени чинар уже мелькали золотистые листья ореха, красные листы клена и других деревьев, своей осенней окраской вносящих в душу чувство неизъяснимой меланхолии. Вот мы уже в ущелье, а солнце стоит еще высоко, заливая высокоствольные леса замыкающих его вершин и коническую вершину Вараны вблизи Кахетинского перевала – мы уже в Гомборах.
Вот и она, наша Белгородская крепость, эпилог нашей юности… Я подзываю случайного солдатика, который тупо смотрит на новоприбывших, и посылаю его за фельдфебелем.
– Здравия желаем, – говорит сей последний, – так точно, есть одна свободная, доктора Бейера. Она сдается, можете прямо направляться туда. Я сейчас же вызову людей помочь сложить вещи.
Фельдфебель далеко не производил впечатления «первого из равных». Не было в нем ни отчетливости, ни умения угодить начальству, которое так характеризует эту касту, а лишь какая-то боязнь, что нарушат его летаргическое спокойствие.
– Есть у нас пролетка, а коней подходящих нетути. Да и кучер ушел в запас. А господа офицеры повсегда ходят пешки, бо недале че, – докладывал фельдфебель, вернувшись с парою солдат, фигурой и выправкой напоминавших своего начальника.
Каков поп, таков и приход.
Мы вошли в дачу, довольно живописно и затейливо расположенную в большом саду, с хорошенькой верандой, но в состоянии полного разрушения. На куче чемоданов грустно уселась моя Алечка, непрошенные слезы струились по ее щекам.
Солдаты развернули чемоданы, я быстро переоделся и пошел являться по начальству и делать визиты. Все это надо было закончить сразу. Командиром оказался полковник Кожин, тип старого холостяка, скорее напоминавший захолустного помещика. Командиром 1-й батареи – несколько более культурного вида – был полковник Шауман, дядя убийцы Бобрикова
[100]
.
– Что ж тут делать-то, – говорила его жена, еще молодая жен щина, дочь курского лавочника, – водимся с командиром дивизиона да с двумя-тремя семейными, а больше никого. Все индюшки да индюшки, хоть бы козой угостили. Только что разве Оат достанет через батарейную лавочку, коли не протухнет по дороге.
