После перехода Бзуры Гургенидзе засел в Сухачеве с остатками полка. Я нашел его там в подвале большого каменного дома, который он обратил в опорный пункт. Стимулируя атаку, немцы открыли по нему бешеный огонь чемоданами
[125]
; под его защиту понабилась детвора, неизвестно почему застрявшая в городе. Больно было глядеть на эти искаженные ужасом личики.
– Перестаньте реветь понапрасну, – успокаивал их Гургенидзе, пряча их под фалдами своей шинели. – Ну, убьют, так убьют… Тут слезами не поможешь…
Эта картина навсегда врезалась в мою душу.
Разочарование
То, что было далее, не поддается описанию. Неожиданно остатки бригады были вызваны на ближайшую станцию железной дороги для отправки на Кавказ, где Энвер-бей
[126]
угрожал Тифлису. Простояв три часа в ожидании посадки, мы получили телеграмму об отмене. Разом рухнули все надежды на свидание с милыми, мечты о родных горах, на короткий отдых в вагонах… Пехоту бросили под Боржимов, где, по слухам, полки атаковали семью волнами траншеи, забитые пулеметами, под градом снарядов всех калибров до 12 дециметров включительно, которые одним выстрелом погребали взводы артиллерии, где пехота висла на проволочных заграждениях, тщетно пытаясь разрезать их ножницами или взорвать ручными гранатами.
После этого я уже не видел знакомых лиц среди офицеров, кроме 2-го полка, который уцелел каким-то чудом от поголовной гибели.
Когда остатки полков отвели на исполнение, мне удалось найти одного солдата 1-го полка, который рассказал мне грустную повесть о гибели его товарищей. Не привожу ее здесь по причинам, которые поймет читатель.
Артиллерию впервые отвели на отдых; причина заключалась в том, что еще не начали прибывать горные снаряды, а боевые комплекты были совершенно истощены.
Я воспользовался этой стоянкой, чтобы съездить на батарею брата Коли, которая стояла тут на позиции. Это было глубокой ночью, она вела непрерывный огонь, в то время как он вместе с командиром дивизиона полковником Кулацким находились на наблюдательном пункте, куда я уже не мог пробраться. Мы перекинулись лишь парой слов по телефону. Его батарея, только что сформированная, производила впечатление налаженной сбитой части. Два молоденьких прапорщика, один из коих был «старшим офицером», ясно и отчетливо подавали команды. Дисциплина огня была превосходная.
Я не мог оставаться долее нескольких минут, каждый час мы ждали переброски.
Это было на Рождество… В Рождественскую ночь в соседнем храме служили вечерню… Последнюю Рождественскую службу, которую я слышал в России.
Так же неожиданно батарея получила приказание возвращаться под Сухачев, где мы заняли пассивную позицию с единой задачей: парой сотен остававшихся еще снарядов гарантировать мост на Бзуре.
Позиция была идеальная во всех отношениях. Наблюдательный пункт я выбрал в верхнем этаже механической мельницы, откуда все было видно как на ладони. Обыкновенно я пробирался туда до рассвета и возвращался в сумерки, так как неприятельская артиллерия стреляла по отдельным всадникам. Все-таки один раз я попался. Меня спешно вызвали днем, и тотчас же два взвода стали охотиться за мной с двух сторон. Обыкновенно я выворачивался, постоянно меняя направление, но тут над моей головой сразу лопнуло два бризанта
[127]
; раскаленный осколок скользнул по руке, державшей поводья, и струя горячей крови хлынула в сапог выше стремени. Мой конь зашатался и, проскакав несколько шагов, грохнулся мертвый – я едва успел соскочить на землю.
– Вы ранены, ваше высокоблагородие… – трубач подвел мне своего коня.
– Нет, нет, забирай седло и езжай за другим конем, а я добегу пешком.
Трубач недоверчиво покачал головой: кровь бежит ключом из сапога.
Но нет, это была кровь моего бедного Казачка, которому большой осколок открыл аорту.
Добежав до наблюдательного пункта, я открыл огонь по сменявшейся пехоте и выместил на ней смерть моего коня.
Уже в темноту, на новой кобыле, я подъехал к нашей позиции. Меня ожидала вся батарея и с криком «ура!» внесла на руках в мою землянку.
В тот вечер нас ожидали письма с Родины… от моей Али, от всех близких… Наш посланец привез от них кучу посылок для всех и, главное, чистое белье. Переодеваясь, мы бегали – как русалки при свете луны – по усыпанному снегом полю.
На родине Шопена
– Ваше высокоблагородие, вас просит к телефону доктор Брон!
– Доктор! Уже вернулись из Варшавы? Достали все, что нужно? Что? Как? Что вы говорите! Кого привезли? Кто приехал из Тифлиса? Александра Александровна? В Варшаве? Здесь, у вас? Не может быть! Еду сейчас… Трубач! Коня! Крупский, все чистое! Барыня приехала из Тифлиса, она в обозе, ждет меня!
Темно, как в подземелье… Ни месяца, ни звезд. Только по сторонам догорают спаленные немцами деревни. Я давно уже никуда не отлучался из батареи и, если б не трубач, не нашел бы дороги. Наконец, при отблеске вспыхнувшего пламени замечаю силуэты халуп и очертания обозных повозок.
В ближайшей хате мелькает слабый огонек… У порога кто-то стоит.
– Доктор! Где?
– А вот здесь, я очистил для вас эту халупу. Заходите!
При свете коптилки я вижу мою Алю в легком ночном капотике. Чтоб согреться, она прыгает кругом раскаленной докрасна железной печурки.
– Алечка моя!
– Зайка! Я к тебе прямо из Тифлиса! В Варшаве меня разыскал доктор и сразу же привез сюда.
– Малютка моя, залезай скорее в кровать, я укутаю тебя всеми одеялами – ведь этак ты можешь простудиться!
– И ты со мной?
– Хорошо, вместе будет теплее… Как-нибудь проведем часа три-четыре, а потом я тебя сразу отправлю в Варшаву, а сам полечу на позицию. Ты должна уехать непременно в полную темноту; ты видишь, что здесь делается!
– Ну, Зайка, а ты?
– Я отпрошусь на несколько дней, благо так близко. Уж раз ты здесь, пока Варшава под нашей защитой, – оставайся, а чуть что – уезжай в Питер к Махочке, там ты будешь в полной безопасности. А где ты остановилась?
– На улице Соколова, 2, у пани Ковецкой. Постой, я расскажу тебе все по порядку… Но какой ты смешной… загорел, весь оброс бородой! Как чудесно, что я так скоро тебя разыскала… А как я тебе нравлюсь? Много я изменилась? Я ведь приехала сюда в папахе, черкеске и в бурочных валенках, я думала, что вы карабкаетесь где-нибудь по горам. Ну, я тебе все это оставлю. Теперь слушай все по порядку. В Тифлисе я остановилась у Кузнецовых. Город не такой уж большой – две главных улицы – Воронцовская и Михайловская, только и всего. Скоро все перезнакомились. Мы всегда собирались вместе: Фируза, я, Тася и Таточка Федорова. Стали заходить знакомые, Молостовы и другие. Их сестра уговаривала меня помогать ей с ранеными. А тут приехал знакомый инженер из Баку, который несколько лет назад мне делал предложение. Тот самый, которого я смертельно боялась, что он убьет тебя в день свадьбы: «Как вы меня разыскали? – Но я все разузнал о вас, и где ваш муж, и куда он ушел с батареей». Через день он должен был возвратиться в Баку и перед отъездом еще и еще раз уговаривал меня бросить тебя и ехать с ним. Я прямо сказала ему, что безумно счастлива с тобой. Так он и уехал… А тут Отрежко… Ты помнишь этого казака, который встречал нас с песнями в лагере под Алексадрополем? Он был летчиком на кавказском фронте. Заболел нервной лихорадкой с температурой до 40 с лишним и прислал мне письмо, умоляя зайти хотя на минуту. Мне было его страшно жалко, но я опасалась какого-нибудь необузданного поступка с его стороны и звала его к нам. Когда температура упала, он вернулся на фронт и написал мне письмо, полное упреков: «Ведь я боялся дышать подле вас, чтоб не оскорбить вас своим дыханием… – писал он. – За вас я готов был на все… Как вы не могли подарить мне на пороге смерти хотя бы минуты счастья, чтобы я мог сказать вам все, как я пламенно люблю вас, сказать, что самый этот припадок – это следствие моей безумной страсти».
