– Тут что-то странное, – заметила она.
Грузоотправитель, грузополучатель и лицо, которое следует уведомить в случае неприятностей, совпадали. Это был М. П. Реноко, трейдер «ФУГА-Ортоген», общества с ограниченной ответственностью и всемерной квантовой неопределенностью, как часто бывает в гало. Если знаешь, кто владелец, не знаешь, чем занимаются, и наоборот. Она спросила Эпштейна, что он об этом думает, и Эпштейн ответил, что не думает ничего. «ФУГА-Ортоген», как оказалось, существовала в основном на бумаге: ей принадлежали права на образы умерших знаменитостей мелкого пошиба и бренды, чью продукцию никто больше не хотел покупать. А еще владела остатками активов некогда популярного странствующего цирка Патет Лао, сиречь Обсерватории и Фабрики Естественной Кармы Сандры Шэн.
– Через пятьдесят лет после того, как вступил во владение ими, – сообщила ассистентка Эпштейну, – этот чувак Реноко взялся под прикрытием коммерции перемещать имущество цирка по всему гало.
Она продолжала чтение. Был среди этого имущества и старый грузовоз серии HS-SE, проданный пять лет назад компании «Перевозка тяжелых грузов, Саудади» через посредника. Те переименовали корабль в «Нову Свинг».
– Толстяк Антуан, – сказала себе ассистентка, – а ты темная лошадка.
Она спросила у Эпштейна, известно ли тому про планету Кунен. Эпштейн сказал, что нет, но вряд ли та далеко вверх по Пляжу.
Не подозревая об этих бессистемных копаниях, Риг Гейнс отлучился взглянуть на один из своих сравнительно нересурсоемких проектов. Изгрызенный коррозией цилиндр, известный Гейнсу как Жестянка, длиной около пятидесяти футов и диаметром двадцать, такой холодный, что ветчина бы заледенела, провонявший изнутри гидразином и немытыми ногами, направлялся в сторону K-тракта на скорости чуть выше, чем у неспешно идущего человека, а пилотировал его старый друг и союзник Гейнса, Импасс ван Зант. Гейнсу нравилась Жестянка, хотя поступавшие отсюда результаты редко приносили выгоду. Ему нравилось проводить здесь утро-другое за пивом «Жираф», пока пилот вводил его в курс дел.
Учитывая царившую в ЗВК культуру чистых рук и приверженность к консервативным, совместным с локальными партнерами предприятиям, Гейнс старался держать сотрудничество с Импассом ван Зантом в секрете. Последний истинный человек на свете, Импасс проводил день за днем в рабочих шортах грузчика и вьетнамках, зачастую дополняя их футболками с каким-нибудь слоганом, например ЭТА ДЕВЧОНКА СВЕРХУ, ЧУВАК, или YAlB4
[39]
. Вдобавок он развил у себя ряд характерных для XX века расстройств, от гингивита до экземы, и с годами разжирел. Олдскульный взгляд на мир, характерный для Импасса, больше всего и привлекал Гейнса; результатами работы ван Занта восторгаться было сложнее. В половине случаев его эксперименты (по схемам столетней давности, предназначенным для идентификации странных материалов в обширных пылевых облаках и фронтах расширения на краю Тракта) не давали никакого результата, в другой половине данные приходили не снаружи, а изнутри, обеспечивая ван Занту возможность неутомимого комментария собственных процессов, который он сам характеризовал как «крик души о помощи». На циферблатах старомодных приборов зашкаливали, нервно дергаясь, иглообразные аналоговые индикаторы, а теневые операторы Жестянки, пробуждаясь от дремы, бормотали:
– Не так, дорогой, это неправильно. – Или: – Ты слишком многого от нас требуешь.
Когда тем утром Гейнс прибыл в Жестянку за отчетом о проделанной за неделю работе и ее перспективах, то обнаружил, что ван Зант колотит ребром сжатой в кулак ладони по цинковой коробке длиной около фута; коробка была выкрашена зеленой эмалевой краской, и два независимых окуляра торчали из нее на двух гибких проводах в тканевой оплетке.
– Я, вообще-то, привык там что-нибудь видеть, блин!
– Забудь, – посоветовал ему Гейнс, – иди лучше мне пива налей.
– Там была картинка с горами, – сообщил ван Зант.
Нацедив кварту «Жирафа», он снова принялся барабанить кулаком по цинковой коробке.
– Одним глазом я видел горы, а другим – еще что-то, не помню… Нет, погоди! Озеро. Вот на что это было похоже.
– Правда?
Гейнс сомневался в качестве этих изображений и не считал их сколько-нибудь информативными. Инструмент приобрели на обычной для Мотеля Сплендидо распродаже, работал он под управлением оператора: нужно было куда-то посмотреть, что-то сделать с головой, наладить кросс-корреляцию. Импасс ван Зант изо всех сил щурился, но желаемого эффекта не получал. Он полагал, что у него просто нужной выкройки нет, но отмечал со свойственной ему проницательностью:
– Они эту штуку туда всунули, чтобы хоть какая-то разница была.
– Тебе не стоит об этом беспокоиться, – заверил его рассеянно Гейнс. – И как, на этой неделе мы что-нибудь открыли, друг мой?
– Я знаю не больше твоего.
Они выпили пива и сыграли партию в настольный теннис посредине каюты новым мячиком, который привез Гейнс. Правила игры, строго говоря, разработал он сам, ее структуры и граничные условия менялись от визита к визиту, но так, что Гейнс побеждал. Вскоре после этого уровень двуокиси углерода во всей Жестянке резко вырос. Заорали сигналы тревоги. Ван Зант был вынужден влезть в скафандр, выбраться в космос (там раздражительные вспышки вероятности эффективно самокомпенсировались до нулевой) и что-то дважды подкрутить гаечным ключом; потом они проветрили парник и начали заново. После второй партии Гейнсу настала пора отбывать.
– Биология, – хмыкнул он. – Тебе никогда не хотелось освободиться от нее?
– Ну ты приколист.
Проводив друга, Импасс ван Зант устало осел на пол каюты, не снимая штанов от скафандра, и сказал вслух, обращаясь сам к себе:
– Я ненавижу это место. Я так и чую, как эта штука на меня пялится.
Он имел в виду K-тракт. Гейнс испытывал иные ощущения. Как и все остальные друзья Гейнса, Импасс мало что знал о своем месте в планах последнего, но предполагал порой, что Гейнс посещает Жестянку по простой причине: только здесь ему удается расслабиться. Риг любил Жестянку, зависшую во тьме вдали от всего человеческого. Ван Зант чувствовал себя куда хуже. Когда-то – давно, стоило полагать, – он обратил внимание, что прямо перед ним год за годом, как исполинское лицо, висит Тракт Кефаучи. Лицо было исполосовано шрамами, издырявлено до мяса, утыкано охряными глобулами Бока и темными пылевыми облаками, сплющено и растянуто в стороны труднопостижимыми релятивистскими эффектами; эмоции, отраженные на нем, понять не удавалось.
