Пятнадцатью годами позже трехмерные изображения сокровища затопили канал связи Гейнса: на таком расстоянии немного зернистые, но в этом следовало виноватить три конкурирующих набора законов физики.
Примерно в то же время, когда Гейнс с Алиссией Финьяль укрывались от жары в монастыре, Алеф словно взорвался: вскипел весь, от наноуровня, как новая звезда в миниатюре, замерцал, задергался и в последний момент стал чем-то другим. Там, где раньше находились устройства сдерживания, осталась голая палуба. На палубе лежал артефакт неизвестного происхождения, похожий на женщину: размера почти человеческого, в платье из серой металлизированной ткани. Ее трудно было причислить к людям. Она была ни в сознании, ни без сознания, ни жива ни мертва. У нее из уголка рта сочилась белая паста. Скулы были какие-то неправильные. Гейнс уставился на нее; конечности и туловище женщины плавали, уходя из фокуса, словно он смотрел на нее через текучую воду, и сама женщина пустым взглядом смотрела на него в ответ: лицо оставалось неподвижным, лишенным всякого выражения. Что бы она ни видела, находилось оно не в палате. К чему бы она ни стремилась, с Гейнсом это усилие не имело ничего общего, но протекало в молчании, горьком, предопределенном и неопределимом, будто она толком не понимала, что с ней творится, но сдаваться не хотела. Гейнс подумал, что она выглядит так, словно борется со смертью.
– Не думаю, что это корректная оценка, – сказал Кейс, заместитель Гейнса в зоне Лабиринта. – Вы привносите ценностные категории туда, где они могут быть вредны.
Кейс начинал подающим надежды физиком, затем угодил в темпоральную конвульсию Лабиринта и за сутки постарел на шестьдесят лет, после чего переключился на управленческую деятельность. Он жил ради работы, написал беллетризованную биографию Голта и Коула под названием «Эти грязные звезды», особым воображением не отличался, но разношерстными командами специалистов управлял хорошо.
– Мне она кажется не столько личностью, сколько проблемой.
– Как такое могло случиться? – спросил Гейнс. – Как такое вообще случилось?
Никто не осмелился высказаться.
– Да Алеф тут ни при чем, шеф, – возразил Кейс. – Лабиринт сам по себе миллионолетнего возраста. Мы ведь не знаем, для чего он нужен, мы даже не знаем, с кем общаемся.
Нанокамеры засекли топологически самоубийственный полевой коллапс. За пикосекунды Алеф превратился из меньше чем слезинки в подобие каучукового мяча, сложился комиксовой улыбочкой, затем порскнул прочь от себя к непостижимой цели.
– Вы наблюдаете не само явление, – предупредил Кейс Гейнса, – а лишь то, что нам удалось записать.
Через целую наносекунду после этой усадки устройства сдерживания словно бы истаяли, размягчились, потекли – это было видно на камерах, работавших в реальном времени рядом с ними, – а потом испарились во вспышке света. Из света явился артефакт, но в какой именно миг, засечь не получилось: Кейс особо выделил это обстоятельство, считая его важным.
– Как ни замедляй запись, гладкого процесса перехода зарегистрировать не удается.
В одно мгновение Алеф, в следующее – женщина. Ее борьба уже началась.
– Исходя из всего, что нам о нем известно, – сообщил Кейс, – она вполне может быть другим представлением артефакта. Иллюзией, созданной для обмана наших устройств обработки информации.
– Она совсем как живая.
– Ксенобиологи уже придумали ей имя, – отозвался Кейс, давая понять, что разделяет эти чувства. – Перл.
– И что все это значит для проекта полевого оружия?
– Полевого оружия? – Кейс уставился на Гейнса так, словно счел того безумцем. – Проекту крышка. Весь проект смыло в сортир. Риг, если честно, я не думаю, что из него вообще могло получиться полевое оружие.
Он оглядел темную древнюю рубку.
– Наверняка у Лабиринта все это время были свои планы.
– Нельзя, чтобы начальство об этом узнало.
16
Каршолтон, Шангри-Ла
– У меня странные сны, – сказала Анна Уотермен спустя несколько дней после того, как ее атаковали псы. Она опоздала на сеанс к доктору Альперт, пропустив свой поезд на пересадке. Прибыв, тут же села и продолжила, словно и не меняя темы предыдущей беседы: – Знаете, где бы я поселилась, если бы могла выбрать?
– Не знаю. Где?
– На крытом мосту над перронами Клэпхэмского вокзала.
– Но там же дует?
– Я бы превратила его в одну жилую зону. Там и сям лежали бы коврики, стояли бы стулья, кровать. И моя мебель! Я бы подзывала поезда там ездить. – Таким тоном другой человек сказал бы: «Я бы подзывала птиц к себе в сад». Она мгновение размышляла. – Просто за компанию. Но остановки в Клэпхэме больше бы не было. Людям бы пришлось это понять.
Она улыбнулась и откинулась в кресле – словно сделала щедрое предложение и теперь ожидала безусловного согласия.
Хелен Альперт тоже улыбнулась.
– Но вы ведь теперь счастливей у себя дома? – спросила она.
Анна кивнула.
– Я не так несчастлива, как прежде, – согласилась она.
Доктор что-то записала.
– А Марни? – спросила она испытующе. – Как у вас отношения с Марни?
После того что случилось в ванной и из-за глубинных причин этого случая, Марни и Анна относились друг к другу с нарастающим подозрением. Марни на следующий день позвонила и торопливо извинилась. В ответ Анна послала ей открытку с изображением зимородка, который выныривал из воды с маленькой серебристой рыбкой в клюве. Следующий визит Марни начала с цветов; они вместе поставили в вазу большой толстый букет голубой живокости, подсолнухов и еще каких-то белых. Один подсолнух сломался, так что Анна поставила его в новой ванной. Каждый раз, заходя справить нужду, она чувствовала, как оттуда льются свет и тепло, и преисполнялась ленивой медленной счастливой расслабленности, как в детстве, прежде чем все пошло наперекосяк. Проблема с Марни, как начинала подозревать Анна, была в том, что с ней никогда ничто по-настоящему не шло наперекосяк.
– Не уверена, что Марни такая взрослая, какой хочет себя преподнести.
Доктор выдержала паузу на случай, если бы Анне захотелось развить эту мысль, но ничего не услышала и снова потребовала:
– А сны?
– Ой, кошмары.
За последние несколько дней что ей только не снилось! Половину времени она вообще сомневалась, спит ли. Во сне, когда она была в этом увереннее всего – этот сон ей и лучше прочих запомнился, – Анна снова оказалась высоко в холмах Даунса, наблюдая за собой сверху и под немного странным углом: за женщиной, которая несла на руках детскую колыбельку, пустую, но так, словно там до сих пор покоился ребенок. Женщина нагнулась вперед, заглянув с мелового обрыва на среднее расстояние, и присела, не выпуская колыбельки. Лицо ее ничего не выражало: ни радости, ни печали. Пели жаворонки. На холмах рос боярышник. Вдоль длинных, постепенно возносящихся линий горизонта появлялись и пропадали люди. Из торфяника поднимались мелкие синие цветы. Очень медленно женщина пропала из виду, поскольку точка обзора вознеслась в бескрайние небеса над Даунсом.
