– Прости, прости, прости, – сказала она ему. – Джеймс, если хочешь моего совета: никогда не совершай неудачного самоубийства. Тебя никто, блин, никогда не пожалеет, и ты сам меньше всего.
Джеймс позволил отнести себя вниз. Стоило Анне открыть дверь кухни, как кот шмыгнул во мрак, но уже через несколько минут вернулся возбужденный и приволок неоново сияющую почку. Размерами примерно два дюйма на полтора, с пухлыми, манящими глаз очертаниями, насыщенного бледно-синего цвета, почка была покрыта прозрачной кожурой, на вид одновременно неподатливой и ненадежной. Джеймс прыгнул на рабочий стол и вонзил в почку зубы, тяжело дыша краем пасти.
– О, бога ради. – Анна попятилась на случай, если бы из почки что-то брызнуло. – Все, я запираю дверь.
Но на пороге ее застигла долгая молния, мягко подчеркнув силуэт Анны и отбросив ее тень на противоположную стену. Грома не было. В кухню ворвалась волна влажного тепла. Переходная погода, присущая обычно иной местности: плотная низкая облачность, запахи дождя и статического электричества. Кот поднял глаза и снова опустил.
– Кто там? – прошептала Анна. – Кто там?
Она выглянула в сад. Тот уходил вдаль, удлиненный и слишком узкий, затянутый тепловой рябью. Вдалеке, у беседки, продолжали сверкать молчаливые молнии и свершаться катастрофические перемены.
«Опять горит, – подумала Анна. – Как скучно».
На сей раз беседка показала ей целую серию зданий: ветряную мельницу шестнадцатого века в Даунсе, диккенсовский коттеджик, перепачканный дегтем, точно перевернутая лодка на пляже, палладианскую ротонду и языческое капище, на месте которого она стояла и куда обрушилась. Структуры эти медленно сменяли друг друга под разными ракурсами. Каждую отличал не только собственный архитектурный стиль, но и стиль изображения, от резкой детальной фотографии до сент-ивского импрессионистского наброска, от силуэта с архитектурного чертежа до масштабной готической модели. В один момент – беседка с гравюры на дереве, окруженная неподвижными языками пламени; в следующий – рисунок импасто, разглаженный чьим-то пальцем.
Остановившись лишь вытащить компьютерный диск Кэрни из мусорного ведра, Анна вышла в сад и замерла под фруктовыми деревьями, босая, нагая, безмолвная, потеряв представление о собственном возрасте.
– Кто бы ты ни был, – урезонивающе проговорила она, – я не знаю, чего тебе от меня нужно.
Вместо ответа беседка циклически прокрутила еще несколько своих версий, став последовательно картой Таро (Башня, вечно падающая, вечно в огне, указательница и предвестница перемен в жизни); каноническим фейерверком чьего-то ушедшего детства, «вулканом» из красной и синей бумаги, исторгающим розовый свет, дым, снопы искр и толстые струи лавы; покосившейся ярмарочной палаткой с разноцветными дешевыми флажками и свесами крыши. Воздух за беседкой рассекли мультяшные ракеты, взрываясь и извергая на землю струи объектов, падающих с нелогичными звуками – пластиковая посуда звенела, как колокол, а эдвардианский вагон поезда издавал жесткий шелест голубиных крыльев в опустевшем заводском помещении; еще не достигнув земли, они складывались в несколько раз и исчезали. Эти объекты пахли кожей, изморозью, лимонным пирогом с меренгой; они пахли наркотическими прекурсорами. Пахли мылом «Пирс».
Анна подходила все ближе, пока жар не стал стягивать кожу над глазами. В этот момент беседка стабилизировалась. Стала знакомым садовым домиком. Затем плотный фонтан предметов поменьше брызнул из клумб, струи их потекли из двери, полились с крыши, как тысячи светлячков метели перед фарами машин, предъявляя ювелирные украшения и лакрицу, эмалевые беджики и осколки стекла. Гирлянды разноцветных ярмарочных фонариков и бисера, сверкающие рождественские украшения. Маленькие механические игрушки – жуки, поплавки, прыгающие кенгуру, все как одна заводные, с проржавевшими потрохами времен первой великой фазы китайской индустриализации. Полосатые цирковые мячики. Тысячи разовых ручек. Тысячи дешевых поломанных GPS-брелоков. Колокольчики и задвижки. Птицы, что по-настоящему щебетали; птицы, что некогда пели. Миллион крохотных электронных компонентов и обломков древних плат, словно из всех транзисторных радиоприемников, погребенных когда-либо в земле, а с ними – как сокровища из кургана! – тихая музыка и голоса «Часа отдыха для рабочих», «Женского часа» или «Путешествия в космос»
[114]
, всех передач, какие им довелось воспроизвести. Мгла маленьких товаров. Обломки жизни – или сами по себе чья-то жизнь.
Анна Уотермен, урожденная Сельв, остановилась в паре шагов от входа в беседку. Склонила голову, прислушалась.
– Кто там? – произнесла она. – О, а это еще что такое? – проговорила она.
Когда она перешагнула порог и начала падать, все успокоилось, погрузилось в тишину и запахло гостиничной ванной. От удивления она выронила компьютерный диск. В последний момент ей между ног метнулся черно-белый кот Джеймс. Все трое, женщина, животное и накопитель данных, вместе вывалились из этого мира. Свет и тьма замелькали, как в стробоскопе, среди нежданного молчания и стали деловито переключаться по всему электромагнитному спектру.
23
Шепоты и сердца стуки
М. П. Реноко, таинственный программный продукт, который, как судачили, один уцелел от цирка Сандры Шэн, припозднился из инспекционной поездки по карантинным орбитам всея гало.
Он устал, но был счастлив. Визиты эти, интересные, но с необходимостью нелегальные, исчерпывали возложенную на него миссию. Груз на месте, клиент в ангаре судна, именуемого ныне «Нова Свинг», его роль почти отыграна; он пошел напоследок прогуляться, отмахать свою милю вдоль территории цирка на берегу моря в Южном полушарии Нью-Венуспорта. Поодаль мотеля и бара в пене играло солнце, волны колотились в обрывистый берег, усеянный валунами размером с крупные предметы бытовой техники, а люди, мужчины и женщины равно, нежились на каменистом пляже, как ящерицы, лениво глядя, как взрывается перед ними прибой. М. П. Реноко говорил, что огромные волны с тем же успехом можно заменить голограммами, и отдыхающие этого даже не заметят.
– Ты бы удивилась, – добавил он, обращаясь к шагавшему рядом с ним призраку, – как мало у них здравого смысла.
– Но взгляни! – ответило привидение. – Взгляни же!
Оно ковырнуло каблуком гальку, нагнулось и что-то подняло. Ободрав с него приставшие водоросли, показало старинную круглую монетку с маленькой квадратной дыркой посередке, сохранившую каким-то образом блеск.
– Внизу в скалах, – сказало оно, – пауки плетут паутину. Всего в паре футов от прибоя! С каждой волной паутина содрогается: трудно передать, какою тревогой нас это преисполняет. – Оно пожало плечами. – Но год за годом пауки плетут паутину.
Оно подбросило сверкнувшую на солнце монетку.
– Орел или решка? – спросил призрак.
