Как ученый, как коллега, я была готова поверить Годвину, что найденные снимки являются частью его работы. Если он занимался исследованием ангелической сексуальности, то мог воспринимать такие фото отстраненно, как рабочий материал. Впрочем, я не могла поверить, что дело обстоит именно так, – в дальнейшем выяснится, почему.
В ту ночь я надолго засиделась в лаборатории доктора. Кроме фотографий, я обнаружила некоторое количество предметов, имевших для меня существенный интерес, личный и профессиональный. Первым оказался документ, написанный моей матерью, Габриэллой Леви-Франш, и представлявший собой собрание ее полевых записок 1939–43 годов, когда она работала в качестве нелегального агента и посещала академию. Томик переплетен в красную кожу, означающую, что отчет был написан и опубликован с санкции совета. Тот период жизни Габриэллы был для меня тайной. Она никогда не рассказывала подробностей своей работы военных лет, и не только мне, но, кажется, вообще никому. Поэтому я открыла красную книжицу с любопытством и трепетом. Того, каким образом Годвин сумел получить ее в свое распоряжение и что именно интересовало его в результатах работы моей матери, я даже не стану касаться здесь. Только отмечу, что откровения отчета Габриэллы самым глубинным образом потрясли меня и впоследствии оказали воздействие на все аспекты моей жизни.
Что касается второго открытия, могу с облегчением сказать, что оно имело значение, почти смягчившее боль первого открытия. На полке, в отогнутых пальчиках серебряной подставки, находилось яйцо. Я немедленно признала в нем одно из сокровищ, созданных ювелиром Фаберже для семьи Романовых. В детстве я провела много часов за книгами о русской царской династии – семейство это представляло огромный интерес для Общества, и потому мать располагала большим собранием книг о царе. Яйцо, находившееся в лаборатории Годвина, принадлежало к числу восьми утраченных. Немедленно в памяти моей проступили иллюстрации с изображениями этих артефактов, четкие и блестящие яркими литографскими красками: «Херувим и колесница»; «Императорское нефритовое»; «Курица»; «Имперское»; «Несессер»; «Сиреневое»; «К Датскому юбилею»; «Александр III». На полке находилось яйцо «Курица», его голубая эмаль искрилась сапфирами. Я взяла его, покрутила в руке, нашла кнопку и нажала.
Оно открылось. Внутри таился сюрприз – фигурка курицы, a в недрах этой драгоценной миниатюры оказался сверток, обернутый в муслин: три стеклянные пробирки, подписанные убористым почерком Годвина. Внутри была какая-то жидкость. Поднеся лупу к крохотным буковкам, я сумела разобрать имена «Алексей» и «Люсьен», однако третье слово было написано таким неразборчивым почерком, что я едва разобрала имя «Эванджелина». Достав крохотную пробку из третьего сосудика, поднесла его к носу. Запах, сладкий и металлический одновременно, свидетельствовал о том, что в нем хранится кровь. Но зачем Годвину потребовалась пробирка с кровью моей дочери?
Я вернулась в свой кабинет с некоторыми из самых наглядных снимков, красной книжицей Габриэллы и яйцом Фаберже. Потом позвонила Владимиру Иванову, который, помимо тесной связи с Лукой, помогал мне в исполнении ряда связанных с российскими нефилимами проектов. Я попросила его взять с собой жену Надю, мою помощницу, являвшуюся знатоком царских раритетов, в том числе и яиц Фаберже. Супруги без промедления присоединились ко мне. Пока я проверяла образцы крови, Надя объяснила, что находящееся во владении Годвина яйцо – с золотой птицей в центре – символизирует поиски Спасителя, который освободит нашу планету. Просмотрев стопку фотографий, она объяснила, что насильственный характер запечатленных на них ситуаций трудно назвать необычным – нефилимы размножались с помощью подобных крайностей. Но она никогда не видела, чтобы их документировали столь подробным образом. Исследуя кровь, я слушала гостью. Мне хотелось понять замыслы доктора.
Пробирки составили весьма любопытное трио. Образец крови Алексея оказался намного старше, чем все остальные, – бо́льшая часть крови уже образовала на стекле черную и ломкую корку. Однако он же оказался и наиболее ясным: нефилистическим от самого начала и до конца. Содержимое фиала, помеченного именем Люсьен, классификации поддавалось с трудом. Вещество там было ярче лазурной крови нефилимов, но не несло в себе никаких типичных человеческих черт. И, по сути, напоминало индиго, ценившееся римской элитой. Не будь я столь озабочена образцом, взятым у дочери, то исследовала бы его подробнее. Однако все внимание мое было обращено на третий флакон, подписанный именем Эванджелина.
С самого начала было очевидно, что алая кровь принадлежит человеку, и в то же время в ней обнаруживались свойства, типичные для нефилистических примесей. Содержание железа оказалось чрезвычайно высоким. Но главная странность заключалась в том, что в образце вообще не было калия. Человек не способен жить, если в крови его нет этого вещества. Я сама попросила Мерлина Годвина провести тестирование крови Эванджелины – мы все время изучали девочку, – но он никогда не сообщал о столь очевидных аномалиях. Откровенно говоря, он всегда утверждал, что кровь ее полностью человеческая и не имеет в себе ничего ангелического. Из всего этого я была вынуждена сделать шокирующий вывод: доктор тайно брал кровь моей дочери и пользовался ею для собственных извращенных целей…
Резиденция доктора Рафаэля Валко, Смолян, Болгария
Вера последовала за Рафаэлем в приземистое каменное здание на краю двора. Внутри оказалось просторное, освещенное газовыми рожками помещение, в котором лежали веревки, канаты, ботинки, пояса и горные молотки. На кушетку уложены стопки ветровок и рюкзаков, к стене пришпилена большая карта Родоп, утыканная разноцветными булавками. Судя по царившему здесь беспорядку, нетрудно было понять, что гости в этом доме – явление не частое. Оглядевшись по сторонам, Вера вдруг почувствовала утомление: организму было мало нескольких часов, которые она продремала на борту самолета. Трудный день успел лишить ее сил.
– Проводя исследования, я побывал почти в каждом уголке гор, – проговорил Валко, заметив, что карта заинтересовала Веру. – Я покинул Парижскую академию после смерти Анджелы, откровенно говоря, потому лишь, что там все напоминало о ней. Однако постепенно я понял, что у побега моего была и другая причина. Мне неосознанно хотелось вернуться назад к источнику моей работы, постоянному источнику вдохновения.
Проведя пальцем по карте, он уперся в пещеру, названную Глоткой Дьявола.
– Основные мои открытия всякий раз случались, когда я возвращался к исходным местам пребывания нефилимов – Альпам, Пиренеям или Гималаям.
– И Родопам, – напомнил Азов.
– Именно. Наиболее важные для небесных созданий места всегда расположены в самых отдаленных уголках планеты, вдали от человеческих глаз.
Отворилась дверь, и в комнату вошла девочка лет десяти – двенадцати. На ней были джинсы, кроссовки и бледно-желтый свитер под цвет коротко стриженных светлых волос. Голубые глаза и благородные черты напоминали о докторе Рафаэле Валко. Вера догадалась, что это та самая дочь, о какой говорил Азов. Посмотрев внимательнее, она заметила шрам на щеке ребенка – широкую дорожку заживших стежков, протянувшуюся мимо уха и под волосы. Поставив чашку чая на стол отца, девочка посмотрела на всех остальных, как бы удивляясь одновременному появлению стольких гостей.
