А она, Джипси, будет на этой казни. А когда Лантене испустит последний вздох, она обернется к графу де Монклару и скажет:
— Ты двадцать с лишним лет искал сына, проливал о нем слезы… Гляди! Вот он!
* * *
К девяти часам вечера цыганка явилась в особняк Монклара. На этот счет явно были отданы распоряжения, потому что ее немедленно пропустили и отвели в кабинет к великому прево.
— Говори, — сказал граф с необычной для себя добротой. — Чего ты от меня хочешь?
— Монсеньор, — ответила цыганка, делая величайшее усилие, чтобы не выдать ненависть, рвавшуюся из сердца, — помните, я когда-то приходила просить у вас милости?
— Помню, — бесстрастно ответил Монклар.
— Тот, кого должны были повесить, был мой сын. Помните?
— Помню, — опять сказал Монклар.
— Да, монсеньор, я знаю, у вас хорошая память…
— А у тебя, пожалуй, еще лучше моей, — ответил Монклар таким вкрадчивым голосом, что цыганка вздрогнула.
— Это правда, монсеньор, — сказала она, — память у меня недурная. Что я вытерпела в тот день, как повесили моего сыночка, и с того страшного утра каждый день… Это, монсеньор, такой ужас, что другого такого я уже не переживу…
— Так ты вот зачем пришла?
— Я вам, монсеньор, уж два раза спасла жизнь — дайте мне взамен жизнь Лантене.
— А я думал, ты его ненавидишь?
— Я, монсеньор? Кто вам такое сказал? Лантене мне надобен, это правда.
— Но ведь когда я попал в лапы к ворам, ты сама нарочно рассказала мне, что Лантене желает моей смерти.
— И что с того? — жадно спросила цыганка.
— А то, что он меня не жалел — и я его не пожалею… Но тебя я все равно не понимаю. Странно что-то: доносишь мне на Лантене, несколько раз на него мне прямо указываешь, а потом приходишь просить его жизни!
— Потому что он мне надобен, монсеньор! У меня к нему ни любви, ни ненависти — я вам уже говорила. Только он мне надобен. Не убивайте его.
— А зачем он тебе? Говори, только честно. Тогда я подумаю: ведь я тебе немало обязан.
— А надобен он мне, чтобы отомстить как надо.
— Хочешь зарезать какого-нибудь шаромыжника?
— Ох, монсеньор, ничего-то от вас не скроешь! Да, шаромыжника, да такого скверного, такого подлого! Страшное зло сделал мне тот человек. А Лантене мне надобен, чтобы воздать ему по цыганскому закону: око за око, зуб за зуб. Монсьеньор, я же знала, он когда-нибудь да попадет в ваши грозные руки! Вот и приготовилась, чтоб иметь право на вашу благодарность. Я вас спасла. Теперь и вы меня спасите: оставьте мне Лантене.
Великий прево покачал головой и строго ответил:
— Невозможно!
— Невозможно? Вот и тогда вы сказали то же страшное слово! Монсеньор, я падаю к вашим ногам, как тогда! Криком кричу, как за сына моего: «Пощадите! Помилуйте этого юношу!»
Джипси бросилась на колени.
— Он же такой молодой, монсеньор! Что вы! Подумайте только, как страшно: молодой, красивый, здоровый, должен был бы радовать отца с матерью… А его возьмут да и накинут петлю на шею! И будет только труп холодный! Вы подумайте, монсеньор, в каком отчаянье будет отец!
Великий прево встал:
— Довольно! Послезавтра на рассвете этот негодяй заплатит за все свои преступления.
— Как, уже послезавтра! Да не может этого быть! А как же суд, монсеньор? Без суда и следствия не вешают…
— Не надо никакого следствия. Этого бандита взяли с поличным. А дальше все только в моей воле.
— Ох, какой вы безжалостный! Не найти мне слов тронуть ваше сердце! Ах, монсеньор, мне бы хоть напоследок на него поглядеть, хоть рукой махнуть на прощанье! Скажите хоть, где его казнят и когда…
— Изволь: послезавтра в восемь часов утра у Трагуарского Креста.
— И уж ничто его не спасет…
— Ничто на свете!
— Последний раз прошу, монсеньор, пощадите несчастного мальчика!
— Довольно, я сказал! Встань и, если больше ничего не хочешь, ступай отсюда!
Она поднялась, утирая слезы.
— Страшный вы человек, — сказала она.
— Ну, скажи, что я для тебя могу сделать, — ответил Монклар. — Только не эту невозможную милость.
— Для меня? Теперь, теперь-то уж ничего! Прощайте! Помните только, что я на коленях просила вас помиловать Лантене, оставить ему жизнь. Может, он не так уж и виноват, как вы думаете. Может быть, монсеньор, вы еще пожалеете, что убили его… ох, как пожалеете! Это ведь вы его убьете. А могли бы одним словом отпустить его на свободу…
— Опять ты начинаешь! Ступай прочь! А виноват ли он — не твоя забота.
— Прощайте, монсеньор.
Великий прево махнул рукой, и тот же лакей, что провел к нему Джипси, вывел ее обратно.
— Ничего у тебя не получилось, бедная? — спросил он.
— Ничего, увы! Ты же сам видел…
— Потому что этот вор, говорят, — страшный злодей.
— Может, он хоть убежать сможет…
— Даже и не думай.
— Так строго его стерегут?
— У него цепи на руках и на ногах, сидит он на тридцать пядей под землей, и даже маленького окошечка там нет. Никак ему не спастись… Да ладно, чего там, не убивайся так! Не твой же это сын…
— Спасибо, славный мой, спасибо на добром слове! — прошептала цыганка.
* * *
Выйдя на пустынную ночную улицу, Джипси дала выход своей злобной радости: разразилась таким зловещим, таким безумным смехом, что и великого прево обуял бы ужас, услышь он ее.
Она шла широкими шагами и твердила:
— Ну, уж он не скажет, что я его не предупреждала… Уж как я боялась! А вдруг бы он взял — и помиловал!
При этой мысли она остановилась, вся похолодев, а потом опять заговорила сама с собой:
— Да нет, не мог он его помиловать. Как я думала, таков он и есть: совсем безжалостный. К своему же сыну безжалостный! Что он подумает, что скажет, когда узнает! Плачьте, плачьте, господин де Монклар, — плачьте, как я плакала. Вот он, ваш сын! Тот, кого приковали в подземном застенке — вы же и приковали! Тот, кого послезавтра повесят, — ваш сын родной! А уж как я молила его простить, как в ногах валялась… А вы — безжалостный. Вот и правильно… вот и славно… вот и чудесно!
Потом она подумала: «Так-так… стало быть, он сказал, послезавтра у Трагуарского Креста. Не соврал бы только… Да все равно. Завтра утром встану у дверей Монклара и никуда уже не отойду. И буду, когда надо, там, где надо. Без меня этот праздник не в праздник! Уж я-то туда приду, господин де Монклар, не извольте сомневаться!»
