— Итак, — спросил он, — в обмен на то, что я вам сказал, вы можете только отложить час казни?
— Больше ничего не могу! — ответил палач. — Хотя…
— Хотя что?
— Я бы десять лет жизни отдал, чтобы вы избежали горя.
— Жизнь ваша мне не нужна… Спасти надо моего несчастного брата!
— Брата?
— Да, это мой брат!
Мэтр Леду прошелся несколько шагов по темной просторной комнате. В его голове происходила огромная работа.
Вдруг он встал перед Манфредом и сказал:
— Послушайте! Я могу отложить казнь не до десяти часов, а до вечера. У вас будет целый день. А мне к тому же это, может быть, позволит… Однажды я видел случай…
— Что вы хотите сказать? — взволнованно спросил Манфред.
— Значит, так… Казнь будет только в сумерках… За это я ручаюсь, и у вас лишняя возможность сделать дело в темноте… Но если не получится… если вашего брата все-таки повесят…
— Что тогда? — прошептал Манфред.
— Тогда не отходите от виселицы… Дождитесь, когда стража уйдет, и тогда… да, только тогда! — снимите его… Я постараюсь совершить это чудо… Но имейте в виду: тут я уже ни за что не ручаюсь! Имейте в виду: пока что все за то, что вы унесете труп!
Какой страшный опыт хотел поставить мэтр Леду?
Манфред сделал колоссальное усилие, взял все-таки себя в руки, жестом позвал товарищей за собой и, поглядев на мэтра Леду, как на последнюю надежду, поспешно вышел.
* * *
Оставшись один, мэтр Леду запер дверь на все запоры и вернулся к очагу. Облокотившись локтями на колени и подперев двумя руками подбородок, палач пристально смотрел на пламя. Он был важен и суров, как и всегда. Казалось, ничто в нем не переменилось. Только глаза, обыкновенно тусклые или налитые кровью, блестели тем особым бархатистым блеском, который придают слезы.
Время от времени он бурчал что-то непонятное:
— А здорово, все-таки очень здорово… смотрю в темный угол и не вижу призрака женщины… слышу, как ветер гудит в очаге, и не слышу стонов умирающей… И сам в себя могу заглянуть, к себе прислушаться…
Надолго замолкал и опять говорил, следуя какому-то ходу своей мысли:
— Да, конечно… между затылком и челюстью… Нет, это настоящее чудо!
А еще некоторое время спустя он сказал сквозь зубы:
— А все-таки я не хочу, чтобы этот юноша плакал!
Вдруг мэтр Леду встал и принялся прохаживаться по комнате, заложив руки за спину.
Он шептал:
— Дело все вот в чем: можно ли подвесить тело с опорой на затылочную кость да на челюсть, не задевая позвонков… Надо бы посмотреть…
Он взял в руки факел и направился в соседнюю комнату. Там в углу стоял продолговатый предмет, прислоненный к стене и закутанный в парусину. Палач методично развернул парусину, и стало видно, что в ней.
А был в ней полный человеческий скелет. Он был превосходно подогнан, двигал всеми суставами, имел все, даже самые мелкие косточки. Много месяцев провел мэтр Леду за этой работой, которая посрамила бы любую такую, сделанную для анатомических музеев. Это было для него великим удовольствием. Не менее сильным удовольствием было и глубокое изучение своего скелета.
Палач аккуратно стер несколько пылинок с черепа и лопаток. Потом провел пальцем по шейным позвонкам и мрачно сказал:
— Вот их бы, главное, не сломать!
И опять погрузился в долгое размышление, шепча про себя:
— А ведь это дело виданное! Случилось это с Гаспаром-Фламандцем. Было это в одна тысяча пятьсот двенадцатом году, все там же, в Монфоконе. Что такого натворил этот Гаспар? Я уж и не припомню! Только в апреле, солнечным утром, я его повесил как положено, за шею. И что же тогда случилось? Прошло уже минут десять после повешенья, я уже приготовился идти со спокойной душой, как вдруг один из моих подручных… по всем приметам, вроде бы Никола Биго… Стало быть, Никола Биго хватает меня за руку, весь перепуганный, зуб на зуб не попадает, и кричит: «Мэтр, мэтр, поглядите-ка на Гаспара-Фламандца!» Я гляжу и вижу: глаза у него открыты, да не в смертной судороге, а спокойно, как у живого… он смотрит на меня, как будто насмехается. Увидел, плут, что я на него смотрю, и тут же закрыл глаза… Я подошел и говорю: «Эй, ты! Еще не помер, что ли?» Он ничего, молчит. Я поднялся на лесенку и вижу: узел до конца не затянулся, и Гаспар мой так и висит целый, только рот не может открыть, потому что ему веревка челюсть снизу прихватила. Так меня это проняло, что я сам отцепил бедняка да и отпустил на все четыре стороны…
И палач закончил:
— Раз это случилось с Гаспаром-Фламандцем — почему не может случиться с другим, если я захочу?
И он занялся необычным делом. Вбил прямо над скелетом большой гвоздь, привязал веревку, сделал на веревке петлю. Накинул петлю на костяную шею. Потом поправил петлю так, чтобы с одной стороны на нее опирался подбородок, а с другой — затылочная кость. Потом потянул.
Скелет повис в воздухе.
— Отлично! — произнес мэтр Леду. — Клиент к делу готов. Что я должен сделать в этот момент? Повиснуть на его ногах и резко рвануть вниз. Что тогда будет? Шейные позвонки сломаются, и тут же наступит смерть. Хорошо, а если я этого не сделаю? Если только притворюсь, что дергаю? Тогда позвонки останутся целы, и клиент сможет провисеть довольно долго… если только не задохнется! Ну-ка еще раз!
Мэтр Леду еще раз десять повторил это экзотическое упражнение. Он снимал скелет, вынимал из петли, потом снова накидывал петлю и с силой тянул за веревку. Так он поступал, покуда ему не удалось сразу же, безошибочно приладить узел туда, куда он намечал.
Тогда мэтр Леду широко ухмыльнулся. Он с величайшей тщательностью закутал скелет и подумал, что пора и передохнуть.
Палач уже шел к постели, но тут в дверь забарабанили. Мэтр Леду подошел и открыл. Там стоял его подручный.
— Пора, мэтр! — сказал тот.
— А который час?
— Шесть часов, мэтр.
Ночь прошла так быстро, что Леду и не заметил…
— Ладно, — сказал он. — Иду!
XXII. Улица Сент-Антуан
Мы видели, как преподобный Лойола в тот момент, как разразилось безумие графа де Монклара, поспешил прочь от резиденции великого прево и догнал стражу, уводившую Лантене, чтобы лично присутствовать на казни несчастного юноши.
Руки Лантене были туго связаны, два тюремщика крепко держали его, вокруг шагало десятка два стражников, а он шел не сопротивляясь. Бедняга совсем не понимал, что происходит.
Отец узнал его. Узнав, отец был явно рад, сильно взволнован… А теперь отец позволил повести его на виселицу!
Что же произошло в уме великого прево? Неужто его сердце так зачерствело от исполнения его обязанностей, что он теперь родного сына приносил в жертву?
