Да, Лантене ненавидел великого прево, покуда не знал, что сам он сын графа де Монклара. Но не ощутил ли он, что ненависть эта тает, как снег под солнцем, едва убедился, что встретил отца? А что теперь? Отец! Что — отец? Неужели Лантене умрет, бросив ему несмываемое проклятье?
Покуда он думал обо всем об этом, почти не осознавая, что ведут его к эшафоту, к нему обратился насмешливый голос — тот самый, что смеялся недавно над ухом Этьена Доле:
— Вы к смерти готовы?
Лантене узнал Лойолу.
— Жить вам осталось минут пять, — продолжал монах. — Надеюсь, вы употребите их для примирения с Богом.
— Очень прошу вас оставить меня в покое, — резко сказал Лантене.
— Как! И ни слова раскаянья? Может, хоть кому-нибудь захотите сказать словечко? Ведь есть же люди, которых вы любите… которые любят вас…
И Лойола поспешил продолжить:
— Уверен, вашему бедному отцу будет утешительно слышать от вас слова прощанья, а я охотно возьмусь передать их ему.
— Отцу! — прошептал Лантене, мертвенно побледнев.
— Да, отцу… Он вас любит, он сам мне это сказал. Отцу, который испытывает жестокую скорбь от того, что жертвует вами из-за долга.
— Так я умираю по воле великого прево! — воскликнул Лантене.
— Боже мой! Нет, не по воле, а по согласию… просто по согласию… О, какой великолепный пример самоотвержения подал этим ваш отец — граф де Монклар!
Лантене долго молчал, задыхаясь от горя. Наконец он произнес:
— Так скажите ему… скажите безжалостному отцу, предающему сына в когти палача… скажите ему, что ко всем своим преступлениям я прибавлю последнее: возненавижу его, как ненавидят самого палача, буду его презирать, как презирают палаческих подручных! Скажите это достойнейшему отцу — и будем надеяться, что несколько ночей затем он будет спать от этого спокойно.
— Воля ваша для меня священна, — сказал Лойола, — ведь это воля умирающего. Но Бог — свидетель, я хотел бы доставить моему другу иные слова.
— Что же! — мрачно сказал Лантене. — А теперь отойдите. Не стойте рядом со мной, а не то клянусь, раз уж я не могу задушить вас, как вы заслуживаете, я при всем народе вам плюну в лицо.
Лойола отступил на пару шагов, говоря вслух:
— Боже, прости несчастному, ибо не ведает, что творит!
Толпа восхитилась великодушием монаха.
* * *
Дальше Лантене шел, опустив голову, поглощенный последними размышлениями. Вдруг он почувствовал, что его остановили. Он поднял глаза, огляделся и увидел виселицу.
Молодой человек презрительно улыбнулся. Перед лицом неизбежной смерти он вновь обрел свободу духа. Тень отца, что преследовала его, рассеялась.
Он подошел к виселице и сказал палачу:
— Работай быстро и хорошо! Ты, говорят, большой мастер: посмотрим, справедливо ли тебя хвалят.
К удивлению всех присутствующих, палач ответил ему. Никогда прежде мэтр Леду не разговаривал в решающий момент.
— Будьте спокойны, — с веселой улыбкой сказал он, — для вас я постараюсь так, как еще ни для кого не старался.
— Ну так давай побыстрей!
В этот момент раздалось пение двух или трех нарочно для того присланных монахов.
Мэтр Леду подошел к осужденному и проворно поднял ворот его камзола. Для этого он встал позади Лантене.
И Лантене был потрясен, словно электрическим разрядом, услышав голос — голос палача! — шепчущий ему на ухо:
— Ничему не удивляйтесь и смотрите внимательно! Брат ваш бдит!
Тут же он отошел и крикнул главному подручному:
— Эй ты, разгильдяй, чего стоишь? Проверяй, крепка ли веревка!
Подручный удивился — эта формальность была не в привычках мэтра, — но проворно повиновался. Он повис на веревке и резко, сильно дернул ее вниз.
Послышался треск. Виселица рухнула. Палач страшно выругался. Монахи замолкли…
Сердце Лантене трепетало, едва не разрываясь.
— В этом Париже все столбы у виселиц гнилые! — ругался палач.
Лойола подошел, сел на корточки и присмотрелся к месту разлома.
— Он не гнилой, — сказал, вставая, монах. — Он подпилен.
— Не может быть! — воскликнул палач и подошел ближе.
Но Лойола уже обратился к толпе, отыскивая в ней незримых врагов, и восклицал:
— Однако осужденный все равно будет казнен! Всякая сила тщетна против власти церковной и королевской!
Он обернулся к мэтру Леду:
— Палач, отведите осужденного к ближайшей виселице.
— Невозможно, преподобный отец, — возразил тот.
— Невозможно? — переспросил Лойола. — Отчего же?
— Оттого, что я получил приказ повесить заключенного у Трагуарского Креста, а не в ином месте. Но мы, преподобный отец, скоро все починим.
— Хорошо. Сколько вам нужно времени?
— Да немного — не больше дня. Вечером я смогу продолжить разговор с этим славным малым. Вон он как недоволен, что вышла задержка!
— Палач, — ответил Лойола, — вы будете мне повиноваться? Вот, глядите…
Он показал мэтру Леду бумагу с печатью великого прево.
— Да, преподобный отец, — сказал Леду, — повинуюсь. Распоряжайтесь.
— Вы можете повесить заключенного только в этом самом месте?
— Да, преподобный отец. Таков приказ моего прямого начальника.
— Хорошо. Возвращайтесь домой и ждите моих распоряжений. К вам придет человек с той бумагой, которую вы сейчас видели. Вы исполните, что там написано?
— Не могу не исполнить, преподобный отец. Это же приказ великого прево.
— Отлично. Через час я дам о себе знать. Тогда постарайтесь не медлить. А еще лучше — подождите прямо здесь.
— Подожду, преподобный отец, — ответил изумленный палач.
— Стража! — крикнул Лойола. — Хорошо стерегите заключенного, пока меня не будет. Кто захочет к нему подойти — сразу стреляйте!
— Будьте спокойны, преподобный отец! — ответил сержант.
Тогда Лойола бросился к резиденции великого прево. План его был очень прост.
Он даст Монклару на подпись приказ повесить Лантене не у Трагуарского креста, а в любом другом месте. Граф сейчас в таком состоянии, что подпишет что угодно. Тогда Лойола отправит приказ палачу — а лучше отнесет сам, — и Лантене повесят.
Задержка выйдет самое большее на час. Так рассуждал Игнасио Лойола, поспешно направляясь к резиденции великого прево.
Когда он проходил мимо одного домика с открытой дверью, его вдруг схватили чьи-то сильные руки. Он хотел закричать, но не успел. Рот ему крепко залепили кляпом. В тот же миг монаха втащили в дом, он пропал там вместе с нападавшими, и дверь закрылась.
