— Прямо как будто нарочно сделала!
Не теряя при этом времени, она завязала петлю, убедилась, что петля легко затягивается, и все это с педантичным спокойствием. Затем она встала на табуретку и перекинула веревку через крюк. Веревка свесилась со стены. План был прост: подтолкнуть великого прево под петлю, накинуть петлю ему на шею и потянуть за конец, чтобы Монклар оторвался от земли.
А тот, во власти своей навязчивой идеи, шарил по всем углам комнаты, не обращая внимания на то, чем занята цыганка. Может быть, он и вовсе о ней забыл.
Джипси подошла к нему.
— Эх! — проговорила она. — Как бы мне пробудить в нем рассудок, пусть хоть на несколько минут!
И она схватила великого прево за руку:
— Послушайте… поглядите на меня… вы меня не узнаете, граф?
— Граф? — удивился безумец.
— Ну да, вы же граф де Монклар, великий прево Парижа.
— Ах, да-да-да…
— А я — та, у кого вы убили сына. Ну-ка, давайте, вспоминайте…
— Сына? Я найду сына… он меня ждет…
Цыганка расхохоталась:
— Умер твой сын!
Граф де Монклар страшно взревел:
— Умер? Кто сказал, что он умер! Я не желаю! Я не согласен на его казнь! Слышите, вы, негодяи!
Цыганка, охваченная внезапным ужасом, попятилась, но все так же визгливо продолжала:
— А я говорю — умер! Умер твой сын!
— Умер! — повторил несчастный. Гнев его вдруг схлынул, он задрожал.
— Умер! Сдох! Повешен! А ты его осудил!
Монклар поднес ладони к пылающим вискам:
— Нет, нет, это не я! Это все ты, поп… ты, адский монах! Ты убил мое дитя! Пощадите его! Не убивайте!
Несчастный безумец захрипел и упал на колени. Голос его невольно вгонял в дрожь. Слова цыганки с беспощадной отчетливостью представили ему тот момент, когда сына поволокли на казнь.
Цыганка сама себя не помнила от жестокой радости. Действительность превосходила ее мечты! Несколько минут она стояла молча и только смотрела на эту жуткую скорбь, насыщая ею душу.
Великий прево ползал на коленях, бился об пол головой, и нечленораздельные звуки — вопли издыхающего зверя — умирали на его пересохших губах.
Потом с ошеломительной внезапностью, какая бывает у сумасшедших, в его мыслях совершился новый переворот. Он перестал рыдать, встал и удивленно огляделся кругом.
— Пора кончать! — прошептала цыганка и подошла к безумцу.
— Пошли, — сказала она и взяла его за руку.
Граф де Монклар покорно пошел за ней.
Она подвела его к стене, прямо под петлю.
— А мой сын? — спросил он, смутно припоминая, что эта женщина что-то ему обещала.
— Какой сын! — рявкнула она. — Умер твой сын! И ты умри!
В этот миг в дверь страшно забарабанили, пытаясь высадить ее.
Цыганка ничего не слышала.
Вне себя от ярости, она повторяла:
— Умри, как умер твой сын! Я убила его!
Петля захлестнула шею великого прево, цыганка издала торжествующий клич, но тут же почувствовала, как ее саму схватили за горло.
Граф де Монклар обхватил ей шею обеими руками.
— Ах, так это ты его убила… — невнятно бормотал он. — Так это ты, ведьма…
Цыганка рывком попыталась освободиться, но железные пальцы оставались у нее на горле, как будто медленно впиваясь в тело.
Она захрипела, замахала руками, лицо ее перекосилось — и вдруг голова бессильно упала на плечо.
Великий прево продолжал давить на горло, но уже без злобы… Он уже ничего не помнил!
И когда со страшным грохотом упала наконец на пол выломанная дверь, он отпустил труп цыганки, тяжело рухнувший к его ногам и уставился на двух запыхавшихся людей, ворвавшихся в комнату. То были Манфред и Лантене.
Лантене мгновенно развязал петлю, затянутую цыганкой на шее графа.
— Успели… — сказал Манфред.
Лантене, ничего не говоря, мельком взглянул на труп цыганки, которую считал матерью.
Потом его взор обратился на графа де Монклара. Совершенно естественно, как будто безумец мог его понимать, он грустно сказал:
— Подойдите, отец…
Безумец не услышал его или не понял. Усилие, с которым он душил цыганку, лишило его всех сил. С мрачной покорностью он дал себя увести.
* * *
И вот Манфред и Лантене оказались в большой полутемной комнате.
На улице было совсем светло, но здесь все ставни и занавески были закрыты, и с темнотой боролось только слабое пламя восковой свечки. Свечка стояла у изголовья…
— Сядьте, отец, — очень серьезно сказал Лантене.
Он подвел графа де Монклара к креслу. Тот уселся, грезя о чем-то далеком — очень далеком от того, что было у него перед глазами, но чего он вовсе не видел.
Лантене в сильном смятении подошел к постели, а Манфред, сняв шляпу и понурив голову, встал рядом с графом де Монкларом.
У изголовья тихонько рыдала коленопреклоненная девушка, закрыв лицо обеими руками.
— Авет! — прошептал Лантене срывающимся голосом.
И его глаза остановились на постели… Там под простыней были видны очертания мертвого тела.
— Бедная Жюли! — прошептал молодой человек. — Бедная мученица-супруга! Ты умерла от смерти того, кого любила! Костер Этьена Доле сжег мужа и убил жену… Чудовища, устроившие это преступление — казнь великого мыслителя во имя их Бога, во имя их подлой злодейской религии — не знали, что тем и тебя убивают! Ты умерла от скорби, бедная женщина… Но ты уже отомщена: один из тех, кто держал зло на твоего любимого — здесь, перед твоим мертвым телом. Он жестоко наказан… а он еще не самый виноватый!
И со сдавленным вздохом Лантене обернулся к отцу, а тот, бессмысленной улыбаясь, не отрываясь, смотрел на бледное пламя свечи, освещавшее труп жены Этьена Доле…
Лантене наклонился к Авет и тронул ее за плечо.
— Авет, — сказал он, — вам надо удалиться от этого зрелища…
Она покачала головой и ответила:
— Дорогой мой, любимый, оставьте меня еще возле нее…
— Хорошо… Мы останемся здесь до того часа, когда придется навсегда проститься с телом несчастной…
Теряя последние силы, девушка упала на руки к жениху, она сотрясалась от рыданий и невнятно бормотала бессвязные слова, но чаще всего такие:
— Одна я осталась… без матери и отца! Обоих нет! Я одна на всем свете!
— Я остался с вами, — с великой нежностью сказал Лантене. — И вот еще это, Авет… У вас нет матери, нет отца… Но, может быть, будет человек, которого вы будете любить, как отца… на которого обратите взор с милосердием и прощением… к которому пойдете, как ангелы, должно быть, приходят к окаянным душам…
