– Изрубить на куски раба и его пса!
В ответ на их требования раздался грозный и могучий голос короля Ричарда, покрывший их бешеные крики:
– Ни с места! Мертвым ляжет тот, кто осмелится дотронуться до этой собаки. Животное лишь исполнило свой долг с помощью того чудесного чутья, которым наделила его природа! Выступи вперед, маркиз Конрад Монсерратский, я обвиняю тебя в подлом преступлении!
Между тем на месте происшествия собрались и другие военачальники крестоносцев. Тогда маркиз Конрад, на лице которого попеременно отражались то стыд, то злоба, то удивление, то тревога, выступил вперед и воскликнул с пеной у рта:
– Что все это значит?.. В чем меня обвиняют?.. Чем я заслужил такое позорное обращение со мной, вождем отряда крестоносцев, и эти оскорбительные слова английского короля? Так-то держит английский король Ричард Львиное Сердце еще недавно данное им слово не нарушать мир и согласие среди союзников – вождей крестоносцев.
– Уж не обратились ли в глазах английского короля вожди Крестового похода в зайцев и диких коз, которых можно травить собаками?! – воскликнул глухим голосом мрачный великий магистр ордена тамплиеров.
– Вероятно, здесь какая-то ошибка или недоразумение: нужны очень веские доказательства, чтобы кого-то открыто в чем-либо обвинить! – заявил король Французский.
– Искушение врага рода человеческого! – воскликнул, подняв глаза к небу, архиепископ Тирский.
– Наверное, это происки сарацин, – добавил граф Шампанский. – Надо немедленно повесить собаку, а раба отправить на плаху.
– Повторяю: никто, кому дорога жизнь, не дерзнет дотронуться до них! – раздался громовой голос Ричарда. – Подойди сюда, Конрад, и если осмелишься, оправдайся, сними с себя преступление, в котором тебя благодаря своему инстинкту уличило это умное животное. Заяви как честный человек, что ты никогда не оскорблял Англии и не ранил тяжело собаку.
– Я никогда не дотрагивался до знамени, – торопливо проговорил маркиз Монсерратский.
– Ты сам себя выдал, Конрад, – сказал Ричард, – это твоя совесть подсказала, что речь идет о знамени, ведь о нем никто и не заикался!
– Разве ты не наделал шума по всему лагерю, когда пропало знамя? – воскликнул почти в исступлении маркиз Монсерратский. – А теперь ты хочешь взвалить на владетельного маркиза и твоего союзника преступление, совершенное, по всей вероятности, каким-то мелким вором ради золотой вышивки и золотых кистей! Неужели тебе не стыдно, основываясь на реакции собаки, обвинять в воровстве товарища по оружию?
Между тем крики и шум усиливались. Король Французский, опасаясь, чтобы не началась кровопролитная схватка между сторонниками Ричарда и Конрада Монсерратского, счел за лучшее отпустить свои войска в лагерь, а сам остался примирить спорящих.
– Князья, графы, маркизы и вы, благородные вожди крестоносцев, – сказал он, – вы ссоритесь в присутствии людей, готовых сию же минуту поднять мечи друг на друга за оскорбления своих полководцев. Ради Бога, умоляю вас, пусть каждый из вас отведет свои войска в лагерь, а мы через час соберемся в шатре верховного Совета и там обсудим это происшествие и постараемся восстановить мир и согласие между нами.
– Я вполне согласен с предложением моего брата, короля Французского, – ответил Ричард, – хотя лично желал бы, чтобы этот блестящий маркиз был допрошен тут же, пока не успел оправиться от своего позора, но повторяю: я принимаю предложение короля Филиппа.
Вожди крестоносцев согласились с предложением Филиппа и тотчас отправились к своим войскам. Вся местность, окружавшая холм Святого Георгия, огласилась криками воинов и звуками труб и рогов, призывавших солдат под знамена. Войска пришли в движение, воины спешили занять свои места в строю, и вскоре вся армия крестоносцев строем двинулась по направлению к лагерю. Предложение французского короля, несомненно, оказалось эффективным, так как предупредило кровопролитие в войске крестоносцев. Происшествие с маркизом Монсерратским, по понятиям воинов, было делом, затронувшим их честь и требовавшим возмездия с оружием в руках. Англичане считали, что они полностью правы, что оскорблена их честь, и весьма неприязненно относились к крестоносному войску прочих европейских держав, считая других завистниками славы Англии и доблестей короля Ричарда Львиное Сердце. Что же касается вождей и военачальников крестоносцев прочих европейских государств, то, несмотря на недавно состоявшееся примирение, многие из них и даже те, что еще утром провозглашали Ричарда достойнейшим из полководцев, снова громко обвиняли его в непомерном честолюбии, властолюбии и невыносимой надменности. По всему лагерю крестоносцев шли толки, суды и пересуды о случившемся на смотре, каждый пересказывал и объяснял его по-своему. Недостатка в вымыслах не было, многие опасались угрожающих последствий. Говорили даже, что когда обо всем узнала королева Беренгария со своей свитой, то кто-то из них упал в обморок.
В условленный час все вожди крестоносцев собрались на совещание в шатер верховного Совета. Маркиз Конрад переменил свою истерзанную, испачканную одежду начальника страдиотов на не менее блестящее одеяние владетельного графа. Вместе с переменой костюма он избавился от смущения и стыда, вызванных падением с коня. Надо заметить, что маркиз Монсерратский весьма искусно владел своими эмоциями, будучи от природы весьма сдержанным человеком. Он явился на совещание в сопровождении эрцгерцога Австрийского, гроссмейстеров ордена тамплиеров и ордена Святого Иоанна Иерусалимского, а также многих других князей, открыто ставших на его сторону и объявивших себя его защитниками, одни – по политическим причинам, другие – исключительно из личной ненависти к королю Ричарду.
Хотя о поддержке, оказанной вождями крестоносцев маркизу Монсерратскому, английскому королю стало известно, Ричард явился на совещание с самым спокойным видом и в той же одежде, в какой был во время смотра войск. Он окинул презрительным взглядом князей, толпившихся около маркиза и расточавших перед ним свое якобы искреннее сочувствие. Ричард в коротких словах подтвердил свое обвинение против маркиза и сообщил, на чем оно основывается.
Гордо закинув голову назад, маркиз упорно отстаивал свою непричастность к этому преступлению.
– Брат мой, король Английский, – обратился к Ричарду французский король Филипп, всегда охотно выступающий посредником в ссорах вождей с целью их примирить. – Ваше обвинение нам кажется бездоказательным. Мы слышим, что вы, не входя в расследование дела о похищении вашего знамени и не указывая свидетелей этого печального происшествия, ссылаетесь только на неразумное животное, бросившееся на маркиза Монсерратского. Этого недостаточно, и вы, конечно, со мной согласитесь, что слово государя и рыцаря заслуживает большей веры и имеет больший вес, чем поведение какой-то бешеной собаки.
– Нет, я с вами не согласен, – ответил Ричард. – Не забудем, что всемогущий и премудрый Творец, давший нам собаку в товарищи в забавах и трудах, наделил это животное особым инстинктом, в силу которого оно неспособно ни впадать в заблуждение, ни обманывать других. Собака не забывает ни друга, ни врага, она постоянно помнит как оказанные ей благодеяния, так и наносимые ей мучения. Обладая в известной степени разумом человека, она при этом чужда лжи и притворства, присущих ему. Весь свет признает собаку лучшим и преданнейшим другом человека: так оно и есть, конечно, за исключением тех случаев, когда человек умышленно навлекает на себя ее вражду. Нарядите этого маркиза в любой костюм, раскрасьте его как хотите, хоть в негра, и смешайте его с толпой людей, как две капли воды на него похожих, и я вам ручаюсь моим скипетром, что собака сразу его узнает и точно так же набросится на него. Вас почему-то поразило сегодняшнее происшествие с маркизом, но явление это далеко не единичное. Не раз убийцы и воры, уличенные подобным образом, приговаривались к смертной казни. Даже в вашем собственном государстве, царственный брат мой, был как-то решен весьма важный процесс посредством поединка между человеком и собакой, как между обвиняемым в убийстве и обвинителем. Собака осталась победительницей, а человек, признанный виновным, подвергся наказанию за совершенное им преступление. Поверьте мне, брат мой, тайные преступления часто раскрываются благодаря свидетельству неодушевленных предметов, не говоря уже о животных.
