– Это благороднейшая шпага великого Камоэнса…
[4]
– Как? Еще одна… Мне уже пытались продать полдюжины шпаг, принадлежавших Камоэнсу… Хотя в нашей стране почти у каждого есть трость господина де Вольтера.
– Ну что же, сеньор. Вам осталось найти шпиговальную иглу, которая будет вам по росту.
Несколько мгновений юный француз задумчиво наблюдал за тем, как удаляется его собеседник, прихрамывая и волоча за собой чудовищный клинок, издающий необычайный грохот.
Это был совсем молодой парень, которого можно было бы принять за ребенка, если бы не дерзкое выражение серо-стальных глаз, полыхающих на бледном подвижном лице, вечно кривящемся то в проказливой, то в насмешливой улыбке. Вряд ли парижанину было больше двадцати лет.
Роста он был действительно невысокого, около ста шестидесяти сантиметров, и потому старался не потерять ни единого дюйма, выпячивая грудь колесом и вытягиваясь, словно молодой петушок, на тонких ногах, тонувших в широченных матросских штанах. Его наряд дополняли чистая фланелевая куртка ярко-голубого цвета и американская лакированная кожаная фуражка, из-под которой так и норовили выбиться непослушные светлые пряди. Трудно было понять, к какому социальному сословию принадлежит юноша, да никто среди пестрой толпы и не пытался этого сделать. Что касается самого француза, то он выглядел абсолютно удовлетворенным: молодой человек лихо подкрутил едва намечающиеся усы и расстегнул воротник шерстяной рубашки, обнажив шею поджарого атлета, бугрящуюся нешуточными мышцами.
Этот малыш, который, казалось, весил не более ста фунтов, в действительности был не слабым парнем.
Он все еще улыбался, вспоминая свою перепалку с доном Бартоломео де Монте, когда на его плечо обрушилась тяжелая рука – подобной «деликатности» позавидовал бы даже слон.
– О чем думаешь, матрос? – раздал низкий веселый голос.
– Надо же, это ты, старина Пьер!
– Собственной персоной, сынок.
– Но с помощью какого дьявола ты смог разыскать меня здесь?
– Все проще простого. Когда я увидел, как ты взял курс на этот проклятый Богом камбуз, я сказал себе: «Фрике
[5]
никогда не сталкивался с этими обезьянами в шелковых оборках, под которыми они прячут животы тюленей. Он плохо знает этих дрянных португальских мулатов, которые ладят между собой, как пираты на ярмарке». И тогда, опасаясь за твою обшивку, я на всех парусах помчался в город. Проплутав несколько вахт по таким же узким, но более крутым, чем палубный трап, улочкам, я в конце концов кинул якорь в этой пестрой лачуге, в которой бы даже козел задохнулся и которая больше всего напоминает трюм корабля работорговцев.
– Мой славный Пьер! – растроганно воскликнул Фрике. – Тебя не исправить. Где бы ты ни был, ты всегда заботишься обо мне, и твоя преданная дружба…
– Глупости, матрос. Я твой должник, черт возьми! Ты помогал мне не раз и не два! И это не считая того случая, когда мы познакомились там, близ экватора, в Африке, между глотками кайманов и челюстями каннибалов. Ты отлично знаешь, сынок, я твой матрос. Это между нами на всю жизнь, с тех самых пор, как мой покойный матрос, бедняга Ивон, отхлебнул из слишком большой кружки… настоящая смерть для моряка, скажу я тебе! Так что, если кругом буря и воет ветер, если град колошматит по палубе, стягивай шкоты! Иди на рифы, ставь мáрсель
[6]
или, если надо, двигай вовсе без парусов… Звонит судовой колокол, батареи готовы к бою… Огонь по желанию!.. И вот ты уже направляешься прямо на корм рыбам!.. И лучше с кем-то в компании, чем в полном одиночестве, – вот каково мое мнение.
Молодой человек улыбался, но при этом выглядел задумчивым.
– Все это смешит тебя, сынок. Я отлично знаю, что ты оснащен и вооружен, как крейсер второго ряда, что твой торс крепче стального листа и так же внушителен, как отличная золотая монета, и что вся эта тухлая треска волнует тебя так же, как огромного кита крошечный рыболовный крючок.
Фрике по-прежнему улыбался.
– Но надо сказать… – продолжил Пьер, и следует заметить, что подобная болтливость иногда свойственна морякам, обычно скупым на слова, но уж если они начинают разглагольствовать, то мало кто их остановит, – …надо сказать, что каждая из этих жаб стоит десяти человек, и даже меня, старого кашалота Пьера ле Галля, родом из Ле Конке,
[7]
они потопят, будто сметя ударом водореза.
На самом деле Пьер ле Галль наговаривал на себя. Любой позавидовал бы той недюжинной силе, которой был наделен этот славный малый. Немногим выше Фрике, моряк был вдвое шире юного француза: квадратные плечи, массивная грудь, рвущая рубаху, огромные кулаки, каждый размером с голову ребенка, толстенные кривые ноги – все это способствовало тому, чтобы сразу же разглядеть во вновь прибывшем грозного искателя приключений, которого лучше иметь в качестве друга, чем в качестве врага.
Но лицо Пьера резко контрастировало с туловищем бизона! Лицо суровое, и при этом открытое, лицо настоящего матроса со светлыми глазами, над которыми расположились выгоревшие изогнутые брови. Его обветренные щеки, продубленные солеными брызгами всех океанов и опаленные солнцами обоих полушарий, были окружены густой, колючей шкиперской бородкой, столь дорогой каждому морскому бродяге. Короче, невысокий Пьер ле Галль, со своей характерной походкой вразвалку, со своей чудесной сноровкой моряка, ступившего на твердую землю, производил впечатление (и оно не было ошибочным) настоящего матроса. Судя по всему, под парусами он ходил уже давно, ведь здоровяку явно перевалило за сорок.
– Но ты все молчишь и молчишь, сынок, – обратился Пьер к своему юному спутнику.
Молодой человек в двух словах описал свои похождения, а затем добавил:
– Я думал о том, что мы, бродяги, посетившие немало стран, путешествующие по небу и по земле, на кораблях, пешком, верхом, на слонах или в паланкинах, можем увидеть здесь забавное и несколько неожиданное зрелище. Взгляни на этого недоноска, с которым мне пришлось иметь дело. И надо же! «Это» является наследником сильной, великой расы! Этот огрызок пряника, с ногами таксы, с угольным лицом, теряющимся в складках комичного воротника, этот самодовольный паяц, в жилах которого течет португальская и китайская кровь, разбавленная кровью негров, индийцев или малайцев, возможно, имеет среди своих предков таких героев, как Альбукерк, Бартелеми Диаз или Васко де Гама. Как чахлое растение, «это» влачит жалкое существование в гнилой атмосфере, испорченной как азиатами, так и европейцами. «Это» поклоняется буддам с четырьмя головами и восемью руками, которых величает святым Иеронимом или святым Иоанном, но в то же время «это» почитает лишь дьявола под всеми его личинами, и ко всему прочему «это» торгует людьми! Суеверия, измена, трусость, барышничество – вот как в четырех словах можно описать моральный облик всех этих «Бартоломео де Монте».
