Как мы знаем, француз не ошибся, приняв этих танцовщиц за агентов секретной службы эмира.
На первом плане в цыганской труппе блистала Сангарра в великолепном, странном и живописном наряде, который еще больше подчеркивал ее красоту. Сама она не танцевала, являясь, как актриса пантомимы, в окружении своих балерин, которые исполняли самые причудливые па, заимствованные в разных краях Европы, коль скоро их племя бродит повсюду: в Богемии, в Италии, в Испании, в Египте. Они плясали под звяканье металлических тарелок, которые держали в руках, и гудение похожего на баскский барабан инструмента, издававшего под их царапающими пальцами пронзительные звуки. Один из таких бубнов трепетал в руках Сангарры, она возбуждала танцовщиц своей игрой, приводя их в исступление, словно фригийских жриц.
Потом вперед выступил юный цыган лет пятнадцати, не больше. В руках у него был дутар, две струны которого он заставлял вибрировать, попросту пощипывая их ногтями. Он запел. На каждом куплете этой песни, чей ритм был чрезвычайно странен, одна из танцовщиц останавливалась перед ним и замирала внимая, но всякий раз, когда доходило до припева, она возобновляла свой прерванный танец, тряся перед юным певцом своим бубном и оглушая его звоном и громкой дробью.
Когда же отзвучал последний припев, плясуньи вовлекли юного цыгана в бесчисленные извивы их танца.
В тот же миг золотой дождь посыпался на них из рук эмира и его приближенных, а также офицеров всех рангов, и к затухающему рокоту дутаров и тамбуринов прибавился звон монет, особенно громкий при их столкновении с тарелками танцовщиц.
– Щедрость грабителей! – шепнул Альсид Жоливе на ухо своему спутнику.
Эти потоком льющиеся деньги впрямь были ворованными, недаром заодно с туманами и цехинами сыпались дукаты и русские рубли.
Затем на минуту воцарилась тишина, и голос палача, положившего руку на плечо Михаила Строгова, снова произнес те же слова, при каждом повторении звучавшие все мрачнее:
– Смотри, смотри во все глаза!
Но на сей раз Альсид Жоливе заметил, что обнаженной сабли в руках у заплечных дел мастера больше не было.
Тем временем солнце уже склонялось к горизонту. Дали за городом мало-помалу окутывали сумерки. Под сенью кедров и сосен сгущался полумрак, и воды Томи, темнеющие вдали, сливались с первыми клубами ночного тумана. Было понятно, что потемки вот-вот подползут и к плато, раскинувшемуся выше городских улиц.
Но в это мгновение на площадь выбежали, запрудив ее, несколько сотен рабынь с зажженными факелами. Цыганки и персиянки под предводительством Сангарры снова появились перед троном эмира, готовые, играя на контрасте, продемонстрировать свои столь разнородные танцы. Вступили инструменты среднеазиатского оркестра, создавая теперь более разнузданную, дикарскую гармонию. Им вторили гортанные голоса певцов. Воздушные змеи, ранее спущенные на землю, возобновили свой полет, унося в вышину целые созвездия разноцветных фонариков. На фоне такой летучей иллюминации, под ветром, к закату посвежевшим, стоны этих воздушных арф звучали громче.
Потом в круг танцующих, чье беснование дошло до предела, ворвался целый эскадрон в военной форме, и тут началась пехотная фантасмагория, создававшая престранное впечатление.
Эти солдаты с обнаженными саблями и длинными пистолетами, демонстрируя что-то вроде эквилибристики, буквально взорвали воздух оглушительными выстрелами, продолжительной пальбой на фоне грома барабанов, рокота бубнов, хриплого пения дутаров. Их оружие, на китайский манер заряженное разноцветным порохом с прибавлением каких-то металлических ингредиентов, выстреливало длинные снопы красного, зеленого, синего цвета, так что можно было подумать, будто все эти люди неистовствуют среди вспышек фейерверка. В известном смысле потеха напоминала танцы, сопровождавшие гимнические песнопения древних греков, разновидность военной пляски, когда вожаки маневрировали между остриями шпаг и кинжалов. Впрочем, возможно, наши предки позаимствовали такой обычай не у греков, а у народов Средней Азии. Но пляска ханских вояк выглядела еще диковинней из-за этих снопов цветного огня, извивающихся над головами танцовщиц, отчего все их блестки вспыхивали огненными точками, подобно искрящемуся калейдоскопу, чьи комбинации бесконечно варьировались при каждом движении плясуний.
Журналист-парижанин наверняка был пресыщен живописными постановочными эффектами, по части коих современный театр столь много преуспел. И все же Альсид Жоливе не смог удержаться от того легкого покачивания головы, которое между бульваром Монмартра и храмом Мадлен означало бы: «Недурно! Весьма недурно!»
Но вот все эти причудливые огни, словно по команде, внезапно погасли, танцы прекратились, самих пляшущих как ветром сдуло. Праздничная церемония завершилась, теперь только факелы озаряли плато, всего минуту назад полное слепящих огней.
По знаку эмира Михаила Строгова вывели на середину площади.
– Блаунт, – Альсид Жоливе обернулся к своему спутнику, – вы уверены, что хотите досмотреть все это до конца?
– Никоим образом, – буркнул англичанин.
– Надеюсь, читатели вашей «Дейли телеграф» не падки на подробные описания казни в восточном вкусе?
– Не более чем ваша кузина.
– Бедный парень! – вздохнул Альсид Жоливе, глядя на Михаила Строгова. – Храбрый солдат заслуживает того, чтобы пасть на поле брани!
– Мы можем что-то сделать, чтобы его спасти? – спросил Гарри Блаунт.
– Ничего мы не можем…
Журналистам вспомнилось, как великодушно Строгов вел себя по отношению к ним, а теперь они знали, через какие испытания он, невольник долга, был вынужден пройти. И что же? Сейчас, среди этих варваров, не знающих жалости, они ничем не могли ему помочь!
Поэтому, не желая глазеть на пытки, уготованные этому несчастному, они зашагали по направлению к городу.
Час спустя журналисты уже выехали на дорогу, ведущую в Иркутск, собираясь примкнуть к русским и с ними продолжить то, что Альсид Жоливе, несколько опережая события, именовал «кампанией реванша».
А между тем Михаил Строгов стоял, устремив гордый взор на эмира и презрительно не замечая Ивана Огарова. Он готовился к смерти, но напрасно было бы искать в нем хоть малейшие проявления слабости.
Зрители, обступившие площадь, также, как штабные офицеры Феофархана, для которых казнь являлась не более чем еще одним развлечением, ждали, чтобы она совершилась. Потом, утолив любопытство, вся эта орда дикарей сможет предаться безудержному пьянству.
Эмир жестом приказал, чтобы Михаила Строгова подвели к террасе. Стражники подтолкнули его, он приблизился, и тогда Феофар на язьже, который пленник понимал, объявил ему:
– Ты пришел, чтобы высматривать, русский шпион. Сегодня ты смотрел в последний раз. Через мгновение твои глаза навеки перестанут видеть свет!
