Казань расположена на слиянии двух рек – Волги и Казанки. Это большой город, главный в губернии, здесь находятся одновременно резиденция православного архиепископа и университет. Население этой губернии разнородно: здесь обитают черемисы, мордва, чуваши, вогулы, башкиры, татары – последние в наибольшей степени сохраняют характерные азиатские черты.
Хотя от пристани до города далековато, на ней все же собралась изрядная толпа. Люди пришли сюда за новостями. Поскольку здешний губернатор издал распоряжение, идентичное нижегородскому, на пристани было много татар в кафтанах с коротким рукавом и остроконечных шапках с широкими полями, напоминающими традиционный головной убор балаганного Пьеро. Другие кутались в просторные плащи, а на головах носили маленькие круглые шапочки, делавшие их похожими на польских евреев. Женщины щеголяли в нарядах, расшитых на груди поддельными драгоценными камнями, их головы были увенчаны диадемами в форме полумесяца. Вся эта публика сбивалась в группы и оживленно переговаривалась.
Среди толпы мелькали полицейские офицеры и несколько казаков с пиками, они поддерживали порядок и одинаково энергично помыкали как пассажирами, покидающими «Кавказ», так и теми, кто всходил на борт, но перво-наперво тщательно осматривали путешественников обеих категорий. Это были, с одной стороны, азиаты, настигнутые распоряжением о высылке, с другой – несколько мужицких семейств, которые высаживались в Казани.
Михаил Строгов довольно равнодушно наблюдал за этой суетой, характерной для любой пристани, к которой только что причалил пароход. «Кавказ» должен был сделать в Казани часовую остановку – это время требовалось, чтобы пополнить запасы горючего.
О том, чтобы сойти на берег, Строгов ни минуты не помышлял. Ему не хотелось оставлять юную ливонку на судне одну, а она между тем все еще не показывалась на палубе.
Что касается обоих журналистов, эти поднялись с рассветом, как и положено любому рьяному охотнику. Они, напротив, спустились на берег и смешались с толпой, каждый особняком. Михаил приметил с одной стороны Гарри Блаунта с тетрадкой в руках: он то ли срисовывал каких-то типов, то ли записывал свои наблюдения, между тем как с другой стороны шнырял Альсид Жоливе, ограничиваясь разговорами, полностью доверившись своей памяти, не способной ничего забыть.
Вдоль всей восточной границы европейской России ходили слухи, что восстание, как и вторжение, приобретает внушительный размах. Сношения между Сибирью и центром империи уже были крайне затруднены. Об этом Михаил Строгов, не покидая «Кавказа», смог узнать из разговоров новоприбывших пассажиров.
Особого беспокойства эти толки у негоне вызвали, он только почувствовал острую потребность скорее оказаться по ту сторону Уральского хребта, чтобы самому судить о том, насколько положение серьезно, и получить возможность подготовиться ко всяким случайностям. Возможно, он даже попросил бы какого-нибудь пассажира из местных, казанских, растолковать ему, что, собственно, происходит. Но тут ему внезапно пришлось отвлечься на другое.
Именно сейчас среди путников, что сошли с «Кавказа», Строгов узнал тех самых, кого накануне встретил на ярмарочной площади Нижнего. Там, на борту парохода, были и старый цыган, и женщина, принявшая Михаила за ищейку. С ними и, несомненно, под их предводительством на берег сошли десятка два танцовщиц и певиц лет пятнадцати – двадцати в нищенских покрывалах, наброшенных поверх юбок с блестками.
Эти ткани, переливающиеся в первых лучах рассвета, напомнили Михаилу о том диковинном эффекте, который он наблюдал ночью. Вот, оказывается, что так сверкало в темноте, когда пароходная труба извергала пламя, – эти самые цыганские блестки.
«По-видимому, – сказал он себе, – их табор днем теснился под палубой, а ночью забивался под полубак. Выходит, они стремились как можно меньше быть на людях? А ведь это совсем не в обычае их племени!»
Теперь Михаил больше не сомневался, что слова, непосредственно касавшиеся его, раздались оттуда, из этой группы, черневшей в темноте, но сверкавшей при свете бортовых огней, и говорили о нем именно этот старый цыган и женщина, которую он звал азиатским именем Сангарра.
В момент, когда цыганский табор покидал судно, чтобы более не возвращаться, Строгов невольно посторонился, отошел подальше, к своей каюте. Старый цыган был там, держался смирно, что не слишком вязалось с природной дерзостью, свойственной его сородичам. Казалось, он старается не столько привлечь к себе внимание, сколько, напротив, не попадаться никому на глаза. Его убогая шляпа, выцветшая от солнца всех широт, была так низко надвинута, что почти скрывала морщинистое лицо. Сутулая спина горбилась под ветхим рубищем, в которое он плотно закутался, несмотря на летний зной. Под этим жалким одеянием было мудрено разобрать, какого он роста и телосложения.
Среди юных танцовщиц попадались замечательные красотки, и все они были ярко выраженными представительницами своего племени. Цыганки, как правило, обольстительны, недаром многие знатные русские баре, по части эксцентричности всегда готовые потягаться с англичанами, без колебания выбирали себе в жены этих бродяжек.
Одна из них мурлыкала песенку со странным ритмом, ее начало можно перевести так:
На смуглой шее моей кораллы,
В моих кудрях золотая шпилька!
Я счастья в разных краях искала,
Пойду туда, где…
Смешливая девчонка, наверное, допела песню до конца, но Михаил больше не слушал.
Дело в том, что ему почудилось, будто цыганка Сангарра разглядывает его как-то особенно пристально, будто хочет неизгладимо запечатлеть в памяти его черты.
Затем, помедлив несколько секунд, Сангарра сошла на берег последней, между тем как старик и его табор уже покинули «Кавказ».
«Какая наглая! – подумал Строгов. – Уж не узнала ли она во мне прохожего, которого в Нижнем приняла за соглядатая? У этих чертовых цыган зрение, каку кошек! Они и в темноте видят, как днем, а эта ктомуже могла бы смекнуть…»
Он едва не бросился вдогонку за Сангаррой и ее табором, но сдержал себя, подумав: «Нет, только без необдуманных выходок! Задержав этого старого предсказателя удач и его банду, я рискую тем самым раскрыть свое инкогнито. Ктомуже с парохода они сошли, такчто границу Сибири перейдут тогда, когда я буду уже далеко от Урала. Они, понятное дело, могут двинуться из Казани в Ишим, но эта дорога добра не сулит, к тому же тарантас, запряженный славными сибирскими лошадками, всегда обгонит цыганскую колымагу! Ну же, брат Корпанов, уймись, хватит кипятиться!»
Впрочем, старый цыган и Сангарра уже скрылись в толпе.
Казань по праву слывет «вратами Азии»: этот город признан средоточием торговых путей, ведущих в Сибирь и Бухару, а все потому, что отсюда начинаются две дороги, ведущие за Урал. Но Строгов выбрал, не без серьезных оснований, одну – ту, что проходит через Пермь, Екатеринбург и Тюмень. Этот большой почтовый тракт, хорошо обеспеченный станциями, существующими на государственные средства, тянется и далее через Ишим до самого Иркутска.
