Надя заняла свое место в глубине кузова, Михаил уселся рядом. Перед пологом, до предела опущенным, болтались две кожаные занавески, призванные хотя бы отчасти защитить путников от дождя и порывов ветра.
Слева от ямщицкого сидения были приделаны два больших фонаря, они отбрасывали вкось бледные лучи, вряд ли способные толком освещать дорогу. Но они все же давали знать, где находится тарантас, и могли если не рассеять мрак, то, по крайней мере, предотвратить столкновение сдругим экипажем.
Как видим, все меры предосторожности были приняты, что отнюдь не мешало в предвидении столь грозной ночи.
– Мы готовы, Надя, – сказал Михаил.
– Едем, – ответила девушка.
Отдали приказ ямщику, и тарантас покатил вверх по первому горному склону из тех, что предстояло одолеть, проезжая через Урал.
Было восемь вечера, и солнце клонилось к закату. Но вокруг уже темнело, несмотря на то, что в здешних широтах летом смеркается долго. Громадные клубы густого тумана, казалось, делали низким небесный свод, но при этом ни ветерка – тучи пока нависали неподвижно. Однако если они выглядели таковыми относительно линии горизонта, то от зенита к надиру картина менялась: расстояние, отделявшее это клубящееся скопление от земли, заметно сокращалось. Некоторые из этих клубов испускали фосфоресцирующее свечение и на взгляд казались основанием облачных арок, составлявших от четверти до шестой части окружности. И все это снижалось, опускалось к земле, вместе с тем непрестанно расширяясь: чудилось, будто тяжелая масса туч вот-вот расплющит гору, и ее не станет, как если бы невиданной силы ураган снес ее до основания. Адорога вела вверх, прямо к этим раздутым тучам, таким невероятно густым, словно они уже почти достигли плотного состояния. Еще немного, и тучи поглотят тракт, так что если к тому моменту они не разразятся дождем, тарантас в таком непроглядном тумане просто не сможет двигаться дальше, не рискуя сорваться в какую-нибудь пропасть.
А между тем Уральская горная цепь невысока. Ее высочайшая вершина, и та не превышает пяти тысяч футов. О вечных снегах даже говорить нечего: те, которыми сибирская зима окутывает эти горы, без остатка тают под летним солнцем. Трава, деревья, кустарник встречаются здесь на любой высоте. То же можно сказать о железных и медных рудниках, о разработках месторождений драгоценных камней, а все это требует большого стечения рабочих. Вот почему особые поселения, которые у русских называются «заводами», встречаются здесь достаточно часто, и тракт, проложенный бесконечной чередой путников, довольно удобен для почтовых карет.
Но то, что в хорошую погоду и при свете дня дается легко, становится тягостным и опасным, когда разбушевавшиеся стихии против воли втягивают путников в свое бешеное противоборство.
Михаил Строгов знал, притом не понаслышке, и уже на своем опыте испытал, что такое гроза в горах, и не без причин считал сие атмосферное явление не менее страшным, чем свирепые метели, которые зимой с неописуемой яростью бушуют на просторах Сибири.
Когда они с Надей тронулись в путь, дождя еще не было. Строгов откинул кожаные занавески, защищавшие внутренность тарантаса, и смотрел вперед, озирая местность, простиравшуюся по обе стороны дороги. Шаткий свет фонарей тарантаса населял это пустынное пространство фантастическими силуэтами…
Надя, сидевшая неподвижно со скрещенными на груди руками, тоже смотрела, но не наклонялась вперед, тогда как ее спутник, наполовину высунувшись из кузова, во все глаза, словно вопрошая о чем-то, вглядывался во все, что творилось на земле и небе.
Абсолютное безмолвие царило вокруг, но этот покой таил угрозу. Воздух был недвижим. Казалось, полузадушенная природа перестала дышать, ее легкие – эти угрюмые тяжелые тучи, – впав по какой-то причине в мертвящую апатию, больше не могут исполнять свое предназначение. Тишину нарушали только поскрипывание дорожной гальки под колесами экипажа, потрескивание его деревянного каркаса, стонущий скрежет осей, жаркое дыхание разгоряченных лошадей, которым не хватало воздуха, да цоканье их железных подков, высекавших искры из подвернувшихся камешков.
Притом тракт словно вымер. В эту ночь, не сулившую добра, на узких дорогах горного Урала тарантасу не встречались ни пеший, ни конный, ни какой бы то ни было транспорт. Ни костра, разожженного среди леса угольщиком, ни лагеря шахтеров в карьерах, где ведутся разработки, ни лачуги, затерянной в перелеске. Требовались поистине серьезные причины, исключающие медлительность и сомнения, чтобы при таких условиях затеять путешествие через горы. Но Строгов не колебался. Он не мог себе этого позволить, да к тому же был один вопрос, тревоживший его чем дальше, тем острее: что это за путешественники, чью телегу его тарантас все не может догнать? Какие такие высшие соображения вынуждают ихдействовать столь безрассудно?
Какое-то время он, скрывая растущее беспокойство, провел за своими наблюдениями. Около одиннадцати молнии начали бороздить небо, и это более не прекращалось. В их стремительных вспышках то появлялись, то исчезали силуэты могучих сосен, скопления которых чернели там и сям по сторонам дороги. Потом, когда тарантас скатывался к ее обочине, пламя, что вспыхивало в тучах, стало высвечивать глубокие пропасти, что разверзались у самых колес. Время от времени более гулкий стук колес указывал, что они едут через мост из плохо оструганных досок, переброшенный через какую-нибудь расщелину; тогда казалось, что гром гремит не над головой, а под ногами. К тому же все пространство вокруг вскоре наполнилось монотонным гулом, казавшимся особенно зловещим оттого, что он словно бы достигал до самого неба. С этими разнородными шумами сливались крики и междометия, то льстивые, то ругательные, которыми ямщик осыпал своих бедных лошадей, утомленных, кажется, больше духотой, чем трудной дорогой. Даже колокольчики, заливавшиеся под дугой, больше не могли их приободрить, и ноги у них порой подгибались.
– В котором часу мы доберемся до перевала? – спросил Строгов у ямщика.
– К часу ночи… если мы вообще туда доберемся! – ответил тот, качая головой.
– Скажи-ка, друг, тебя ведь не впервые в горах застигла гроза? Верно?
– Да уж не впервые, но дал бы Бог, чтобы эта не стала для меня последней!
– Боишься, значит?
– Не то чтобы боюсь, а только я тебе говорил и повторяю: это твоя ошибка, нельзя было ехать.
– Я бы сделал еще худшую ошибку, если бы остался.
– Ну же, вперед, голубушки мои! – откликнулся ямщик тоном человека, который знает, что он здесь не для того, чтобы спорить, его дело повиноваться.
В этот момент вдали послышался странный звук, будто сама земля задрожала. Как если бы воздух, доселе неподвижный, пронизали тысячи резких, пронзительных свистков. За слепящей вспышкой молнии почти тотчас последовал страшный удар грома. В свете этой молнии Михаил Строгов увидел громадную сосну, которая корчилась на горной вершине. Ветер забушевал, но пока только в верхних слоях воздуха. Раздался сухой треск – некоторые деревья, старые или со слабыми корнями, не смогли устоять перед первыми порывами урагана. Лавина переломанных стволов, грозно обрушившись со скал, прокатилась через дорогу и свалилась в бездну слева, в двух сотнях шагов от тарантаса.
