– Ну погоди, друг мой! – зычным голосом, под стать массивному телу, ревел Блюмо. – Ты еще об этом ох как пожалеешь!
Дверца захлопнулась, и машина снова тронулась с места.
Двое мужчин, оставшихся у дороги, провели взглядом увозящую несчастных пассажиров машину, пока она не скрылась за поворотом, после чего развернулись и медленно пошли по улице.
– Очень необычные люди, – заметил тот, что был выше ростом.
– В высшей степени, – согласился второй и добавил: – Фон Даноп… Это не тот, кто?..
– Бросил бомбу в швейцарского президента? Да, это он.
Мужчина ниже ростом улыбнулся.
– У него есть совесть, это может продлить ему жизнь.
Дальше мужчины шли молча. Они свернули на Оксфорд-стрит, когда часы на церкви пробили восемь.
Высокий мужчина поднял трость, и к бордюру свернуло медленно проезжавшее мимо такси.
– Олдгейт, – сказал он таксисту, и мужчины заняли места.
Лишь когда машина выехала на Ньюгейт-стрит, разговор возобновился. Первым заговорил тот мужчина, что был ниже. Он спросил:
– Вы думаете о женщине?
Второй кивнул. Помолчав, первый заговорил снова:
– Она усложняет дело… К тому же для нас она представляет наибольшую опасность. И самое интересное, что, не будь она молодой и красивой, все было бы намного проще. Мы с вами очень гуманные люди, Джордж. Бог создал нас лишенными логики для того, чтобы несущественное не мешало великому замыслу. А великий замысел состоит в том, что мужчины-животные для продолжения рода выбирают женщин-животных.
– Venerium in auro bibitur
[4]
, – процитировал его спутник, и это говорит о том, что он был необычным сыщиком, – а что касается меня, то мне безразлично, кто убийца – прекрасная женщина или какой-нибудь уродливый негр.
У «Олдгейт-стейшн»
[5]
они вышли из такси и свернули на Мидлсекс-стрит.
Собрание конгресса проходило в здании, воздвигнутом неким набожным джентльменом, увлеченным идеей приобщения евреев к новой пресвитерианской церкви. Открытие дворца прошло с большой помпой, под пение гимнов и вдохновенное выступление нового миссионера, продлившееся ровно два часа и сорок минут. Однако через год усердных и достойных всяческой похвалы трудов сей набожный господин понял, что преимущества христианства показались привлекательными только очень богатым евреям (Коэнам, которые стали Коуэнами, Исаакам, которые стали Грэмами) и тем опустившимся евреям, которые к братьям своим имеют такое же отношение, как белые кафиры к европейцам.
После этого здание стало переходить из рук в руки, пока его новые хозяева, так и не сумев получить лицензию на проведение здесь музыкальных или танцевальных мероприятий, попросту утратили к нему интерес, и оно постепенно запустело.
Несколько последующих поколений мальчишек лишили здание стекол и штукатурки, а наслоения рекламных листовок и афиш придали цвет его пустому серому фасаду. Сегодня ничто не указывало на то, что в его стенах происходило нечто действительно важное. Собрание русских или евреев, как, впрочем, и любое другое собрание, для Мидлсекс-стрит – не бог весть какое событие. Если бы даже маленький Петр прокричал на всю улицу, что здесь проходит съезд Красной сотни, это не вызвало бы никакого интереса у местных обитателей, хотя, если говорить откровенно, он все равно не отказался бы от услуг трех охраняющих вход полицейских и билетера в фойе. Двое вновь прибывших вручили половинки отрывных талонов этому важному опрятному господину в аккуратной форме с медалями за участие в Читральской и Суданской кампаниях и прошли через вестибюль в небольшую комнату. В другом ее конце у двери стоял худой мужчина с всклокоченной бородой и воспаленными глазами, на ногах у которого мерцала лакированная кожа длинных узких туфель на пуговицах. У него была странная привычка дергать головой вперед и в стороны, как любопытная курица. Подслеповато прищурившись, бородач произнес:
– Назовите пароль, братья. – Говорил он по-немецки, но так, словно это был не его родной язык.
Мужчина повыше быстро смерил взглядом стража от потрескавшихся кожаных туфель до сверкающей часовой цепочки, после чего сказал по-итальянски:
– Ничто!
При звуках родного языка охранник просиял.
– Проходите, братья. До чего приятно слышать этот язык!
Из переполненного зала в лицо мужчинам ударило горячим воздухом, как из мусоросжигательной печи. Воздух был спертый, нездоровый – как в ночлежке поутру. В зале народу собралось столько, что яблоку негде было упасть. На закрытых окнах висели шторы, к тому же в целях предосторожности маленький Петр еще и вентиляторы перекрыл тяжелыми занавесками.
В конце зала на возвышении, своего рода платформе вокруг стола, накрытого красной скатертью, полукругом были расставлены стулья, а за ними на стене висел огромный красный флаг с большой белой буквой «С» посередине. Флаг был приколочен к стене, но один его угол отвалился и свисал, приоткрывая часть девиза миссионеров, начертанного краской прямо на стене: «…смиренные духом, ибо им предстоит унаследовать этот мир».
Двое вновь прибывших протиснулись через толпу стоящих у дверей и увидели три ряда сидений, тянущихся через весь зал. Когда они заняли свои места у самой сцены, выступал один из братьев. Он был хорошим, трудолюбивым рабочим, но никудышным оратором. Говорил по-немецки и хриплым голосом провозглашал избитые истины, уже не раз сказанные до него и оттого не задерживающиеся в памяти. «Настало время действовать!» – его самое примечательное высказывание, и то только потому, что после этих слов в зале раздались вялые аплодисменты.
Слушатели уже нетерпеливо ерзали на своих местах, так как Бентвич говорил больше отведенного времени, а он сегодня был не последним оратором, и речи всех, кто выступал до него, были такими же скучными. Женщина из Граца должна была подняться на трибуну в десять.
Нужно сказать, что наибольшее оживление в ту минуту царило в углу зала, где маленький Петр, задыхаясь от волнения и тараща глаза, обращался к собственной аудитории.
– Это невозможно, это немыслимо, это просто глупо! – Его тонкий голос почти срывался на крик. – Смех, да и только… У всех нас это должно вызывать только смех, но – вы поверите? – Грачанка восприняла это серьезно. И она испугалась!
– Испугалась?
– Бред!
– Петр, ты в своем уме?
Тут все разом загалдели, поднялся шум, все принялись наперебой высказываться. Лицо Петра страдальчески перекосилось, но не от того, что он услышал в свой адрес. Он был ошеломлен, сражен, раздавлен той непостижимой новостью, которую принес. От мысли об этом ему хотелось кричать, на глаза наворачивались слезы. Женщина из Граца испугалась! Женщина из Граца, которая… Это было невообразимо!
