На следующее утро подружки стояли в кабинете мисс Райд. Обе надеялись, что каким бы ни было наказание, никто не узнает об их ночном приключении. Они сами не рассказали о вчерашней эскападе никому, даже Элизабет и Леоноре. Чтобы девочки понервничали, мисс Райд заставила их ждать. Затем, за несколько минут до начала службы, вошла в комнату, одетая в твидовую юбку и вязаный джемпер. Нитка старого жемчуга туго натянулась на ее шее.
— Пойдемте со мной, — приказала она, направляясь к парадной двери.
Не зная, что и думать, девочки последовали за ней. Директриса остановилась перед лестницей в три ступени, ведущей в часовню, и повернулась к ним.
— А сейчас вы станете живыми барьерами для бега рысью с препятствиями, — сказала она. — Вы ляжете на землю, и девочки будут переступать через вас, идя на молитву. Они знают, что вы сделали, как и то, что ты, Алисия, никуда не годная наездница. Целый день с вами никто не будет разговаривать. Также вам придется вставать каждое утро в пять часов и помогать убирать конюшни. Не один или два дня, а весь семестр. Надеюсь, это поможет вам понять, что правила существуют для того, чтобы им следовать. Самое главное для меня — безопасность моих учениц и животных. Вы могли покалечиться сами и изувечить бедных пони. То, что вы сделали, переходит все границы. Этого больше не повторится. А если у вас хватит на это духу, то я не буду такой милосердной. Алисия, ты в школе каких-то несчастных десять дней, а уже показала себя во всей красе. Возможно, тебе стоило бы попросить у Господа прощения. Иисус говорил: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Тебе есть чему у него поучиться.
У Алисии потемнело в глазах. Она станет живым барьером и девочки будут переступать через нее? Какое унижение! И каждое утро с пяти часов им придется убирать конюшни… Это было самое ужасное из всех возможных наказаний. Мисс Райд знала это и была довольна собой. Алисия — особенная девочка и требует особого наказания. Она прошла наверх, чтобы провести службу, в то время как ученицы высыпали из классов и пошли по направлению к часовне. Удовлетворенная, мисс Райд тихо поблагодарила Всевышнего за его мудрую подсказку.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Одри две недели жила мыслями о выходных, ожидая встречи с девочками. Она писала им каждое утро, сидя у камина в маленькой гостиной Сисли. Все время шел дождь, было сыро и холодно. Она чувствовала потребность писать, чтобы поддерживать связь с детьми, хотя у нее не было никаких новостей. Алисия дважды написала матери, потому что по субботам всех девочек обязывали писать родителям, и одно письмо попросила сохранить для Мерседес.
Леонора писала маме ежедневно. Ее письма были длинными и поэтичными. Она рассказывала о своих новых друзьях и мисс Райд, которая ей очень нравилась, о катаниях на пухленьких пони в школе верховой езды, где они скакали рысью и легким галопом, преодолевая красные и белые барьеры. Леонора вспоминала свои верховые прогулки в Аргентине и приходила к выводу, что в Англии катание на лошади доставляет ей больше удовольствия, потому что инструктор Франки добр к ней и хвалит перед одноклассницами. Она пошла учиться играть на фортепиано, и ее взяли в хор. Но больше всего девочке нравились уроки рисования. Кроме того, Леонору вместе с тремя другими девочками избрали в арт-группу. Они должны были по субботам проводить занятия арт-клуба и следить, чтобы по окончании уроков все комнаты для рисования были чистыми. В качестве вознаграждения раз в неделю с ними занималась миссис Августа Гримсдэйл, которая приносила пирожные и разрешала называть себя Гуззи. Она носила длинные цветные платья, а ее бусы свисали до талии, как у тетушки Эдны. Леонора не писала, как сильно скучает по маме, потому что не хотела ее огорчать. Умолчала она и о том, что Алисия стала «живым барьером», потому что знала, как сильно Одри расстроится. Вместо этого Леонора рисовала на бумаге цветочки, сердечки и раскрашивала их красным карандашом. Единственным свидетельством ее тоски по дому были многочисленные чернильные кляксы на бумаге. Одри точно знала, что это — следы детских слез.
Сисли бегала по дому, одетая в свободные брюки и небесно-голубую рубашку Марселя, завязанную узлом на талии. Эта рубашка напоминала ей о нем всякий раз, когда она видела свое отражение в зеркале в прихожей. Она помогала Панацелю и Флориену в саду подстригать живые изгороди, собирать яблоки, сливы и ежевику до тех пор, пока кладовая не наполнилась до отказа дарами осени. Она покатала Одри по окрестностям. Фермеры заканчивали уборку урожая с помощью зеленых комбайнов, напоминающих свирепых животных, прокладывающих себе путь по цветущим льняным и рапсовым полям. Сисли рассказала Одри, что эта земля принадлежит ей, но с тех пор как восемь лет назад умер ее муж, вместо нее на полях работает Энтони Фитцхерберт, ее сосед.
— Фермерство приносит мало денег, но я, по крайней мере, сыта, одета и обута. Кроме того, могу содержать дом. Я не покину Холхолли-Грейндж ни за что на свете, — сказала она. — Тем более это все, что у меня осталось от покойного Хью.
О своем покойном муже Сисли говорила редко. Может быть, в этом был свой резон, ведь Марсель на своем чердаке слышал каждое слово, сказанное в гостиной. Одри понимала, что каждый нуждается в том, чтобы любить и быть любимым, и ей хотелось верить, что Марсель добр к ее золовке, хотя было совершенно очевидно, что в основе их отношений лежит физиология, а не родство душ.
Марсель спускался вниз, чтобы поесть, но даже еду часто забирал к себе в студию — не говоря ни слова, ставил тарелку на поднос и исчезал. Сисли, похоже, не возражала. Им было достаточно ночного общения — она всегда спускалась к завтраку сияющая и помолодевшая, как Барли после долгих прогулок по лесу. Ее глаза блестели, щеки горели, а улыбка становилась немного вызывающей. Так что некий фантом любви все-таки бродил по дому, напоминая Одри о том, что она сама когда-то имела и потеряла.
Похоже, в доме была всего одна фотография Луиса, та, что стояла на пианино. Сердце Одри разрывалось на части всякий раз, когда она на нее смотрела. Но однажды, перебирая книги, на старом кленовом столике в библиотеке она обнаружила несколько потрепанных фотоальбомов. Понимая, что ее любопытство можно счесть неприличным, она рискнула попросить у Сисли разрешения их полистать. К ее облегчению, Сисли была только рада посидеть с ней у камина.
— Я понимаю, тебе хочется увидеть Сесила маленьким, — сказала она, поудобнее устраиваясь на софе.
— Да, — соврала Одри, едва сдерживая нетерпение.
Сисли открыла альбом и стала медленно перелистывать страницы. Там были фотографии родителей, маленького Сесила, маленькой Сисли, их дома, который был таким же большим и неприветливым, как Коулхерст-Хаус. Одри грызла ногти от нетерпения. Ей хотелось, чтобы Сисли переворачивала страницы быстрее. Она делала соответствующие комментарии, вздыхая при виде Сесила в платьице для крещения, любовалась оживленным личиком Сисли, которую засняли сидящей на большом черном горшке, восхищалась вычурной элегантностью нарядов их матери. Наконец они дошли до черно-белых фотографий Луиса. На них ему, наверное, было около шести месяцев. Как мало он изменился! На фотографии он предстал перед ней малышом с белоснежными кудряшками и мягким податливым тельцем. Пытливое и невинное выражение застыло в больших вопрошающих глазах. Уже тогда он жил в своем собственном мире, такой уязвимый, такой незнакомый, такой ранимый… Сердце Одри вспомнило мужчину, которого она полюбила. Но в душе он остался ребенком, нуждавшимся в ее любви и заботе.
