Он попытался было вытащить диковинный язык из моего рта (страстность моя удивила и меня, и его), но я изо всех сил старалась принять в себя его весь, без остатка. Холод его уже не препятствовал мне. Но тут я почувствовала, что его толщина убывает, словно рассасывается, и он приобретает обычные, человеческие размеры; и я принялась яростно ласкать этот «похудевший» язык своим. Когда наконец отцу Луи удалось высвободить его из моих уст, он произнес:
– Хочешь ты или нет, но я вижу, что именно такие забавы тебе по душе.
Возможно ли? Неужто у меня оставалось довольно собственной воли , чтобы хотеть чего-то самой, и присутствия духа, чтобы?.. Нет, я делала все совершенно бездумно , хотя чувства мои теперь обострились до такой крайней степени, что все должно было причинять боль… да, боль, но и наслаждение тоже… Сопротивление мое все более ослабевало, и я не в силах была противиться тому, что последовало, – теперь уж до самого конца. Священник мог делать все, что угодно.
– Да, – снова произнес он, – именно такие забавы…
И с этими словами он погрузил фитиль свечки в вино. Тот зашипел и затрещал, но синий огонек не погас; он попросту продолжал сиять через граненый хрусталь кубка. Руки священника тоже светились; мне почудилось, что я могу видеть через их мерцающую плоть. Да, так и есть! В них нет костей. Мягкие и однородные, как перчатки с детской руки. Он повернул свечу так, как до того поворачивал кубок, и мне показалось, что форма ее изменилась. Она приобрела вид не церковной свечи, а… мужского естества, такого же, как у самого священника, чей уд поднялся и отвердел.
Он вынул восковой фаллос из кубка и поцеловал меня там… Прикосновение ледяного языка оставило огненный след…
Мои губы… Там… Их розовый, влажный изгиб наводил на мысль о свежевыловленной морской раковине – так сказал он. О, какими мучительно-сладкими были его ласки!
Его поцелуи продвигались все выше и выше, пока он не сделал наконец и со мной то же, что я только что сделала с его языком. Моя плоть оказалась у него во рту. Я чувствовала, как она увеличивается, чувствовала прилив крови. Язык его быстро и легко бегал по…
– Еще не… – проговорил он, – еще ни разу… – В голосе его прозвучали восхищение и высокая оценка.
– Они приближаются! Заканчивай!
Луи поднял мои ноги выше. Он запечатлел поцелуй на моем влажном от вина анусе и, засмеявшись, сказал: «Это называют osculum obscenum , дьявольский поцелуй…» Ах, как он меня ласкал! Нижние уста мои, мою плоть, там … Своими пальцами-ледышками…
Я извивалась от боли и удовольствия.
Затем он стал делать это при помощи теплой, толстой свечи, ставшей красною от вина, слегка погружая ее то в одни мои нижние уста, то в другие.
Потом он выпрямился, зажал свечу покрепче в руке и поднес ее к моему лицу… Я было приоткрыла рот, когда та приблизилась к моим губам, но священник сделал ею обманное движение и отвел ее от меня. Я не смогла не улыбнуться.
Новые ласки… Они смиряли мою еще недостаточно податливую плоть, помогая проникнуть в нее поглубже. Он омочил пальцы свои в вине, облизнул, а затем они один за другим проскользнули в меня. И я открылась ему… Постепенно… Он надавил, и я раздвинула бедра пошире, открываясь ему и его свече. Навстречу боли и наслаждению.
Забрезжил рассвет. Скоро должно было взойти солнце. Темно-синее небо становилось все более выцветшим, и первым лучам дневного светила предстояло вскоре стереть с него последние следы ночи. Через частый переплет окон начинало проникать сияние нового дня. Я не могла оторвать взор от вставленных в распахнутые створки квадратиков стекла – они блестели, сверкали, словно усеянные крохотными бриллиантами, ибо оказались под таким углом, что отражали свет, и тот падал прямо на стол, на котором я лежала.
А я думала: пускай приходят! Пусть наконец придет рассвет; пусть придут они!
Все это время другое нечто, второе существо, не сводило с нас взгляда; оно все бродило кругами вокруг дубового стола, то и дело подходя ближе. Но в дальних углах библиотеки еще было сумрачно, и как раз там в основном предпочитало держаться странное создание. Голос его доносился все чаще – он молил и предупреждал, приказывал и будоражил. Я понимала отдельные слова, скорей сипло выдыхаемые, нежели произносимые, – это был сплошной хрип, на который как бы нанизывалось их значение. Порой мне казалось, что я пойму их прежде, чем услышу, как они прозвучат. Мне чудилось, будто голос проникает в меня, минуя словесную оболочку. Я даже скорей ощущала его, чем действительно слышала; в этом он походил на то сотрясение всего и вся, тот звук, который рождается при ударе по гулкому железу. Голос звучал: «О мой цветок, прекраснейший из прекрасных… О мой цветок, прекраснейший из прекрасных…»
– Видишь, – проговорил священник, – как мои собственные слова возвращаются ко мне и начинают меня преследовать ? – Он засмеялся и пододвинулся ко мне еще ближе. Так близко, что ближе некуда.
Он встал меж моих согнутых в коленях ног, высоко подняв их за пятки. Я снова, откинувшись, легла спиною на стол. Его напрягшийся уд возвышался над нижней частью моего живота. Он положил руку на раскрывшиеся ему навстречу, истекающие влагой нижние уста. Он подналег – не просто сильно, а весьма сильно – и крепко прижал ладонь к этим мокрым, ждущим его губам.
– Вот, – сказал он, – мой цветок. Прекраснейший из прекрасных. Еще одна бусинка на моих четках.
Ах, какие мне подобрать слова, чтобы рассказать все как было?
…Alors
[38]
, читатель, надеюсь, и сам уже понял. А мне лучше бы не знать этого никогда. И все-таки для меня стало меньше одною из тайн, так долго меня мучивших.
Кюре широко раздвинул мои колени, словно распахнул их, и я наконец открылась ему вся. Он взялся рукою за свой отвердевший уд, такой толстый и безобразный, но в то же время такой красивый, и принялся дразнить им свою Геркулину, отказываясь овладеть мною сразу. Но какая дрожь пронзила меня, когда его ледяное жало слегка раздвинуло мои слипшиеся губы! Какой трепет охватил меня, когда он стал продвигать его вперед, медленно, постепенно, и мышцы мои сомкнулись вокруг него, то расслабляясь, чтобы принять «гостя», то вновь сокращаясь от ледяного прикосновения… Я чуть не сказала «его плоти», хотя назвать это плотью… Но вскоре, как и в тех случаях, когда он действовал пальцами и языком, мне стало тепло, даже горячо в тех местах, которых он только что касался. Теперь я чувствовала жар внутри себя. Он переполнял меня, вызывая сладчайший озноб.
О, каким тяжелым, каким полновесным он неожиданно стал! Теперь он показался мне более грузным, чем раньше, а тело его более холодным. Кажется, я сказала ему об этом, когда он наклонился к моему лицу, чтобы поцеловать в губы, а затем щекотал, тиская зубами, мои соски. Ответом была не сходившая с его уст улыбка.
Наконец кюре… нет, Луи… нет, инкуб… короче, он выпрямился и овладел мною. Я вверила себя ему. Он начал медленно, затем движения его стали быстрее… Еще быстрей… Ритмично и глубоко… Боль, удовольствие – и самый большой, самый чистый восторг в моей жизни.
