– С четыреста тридцатого после Рождества Христова. – Сказав это, Асмодей отхлебнул вина и принялся внимательно изучать ноготь на большом пальце.
– Стало быть, с четыреста тридцатого, – заключила Себастьяна, добавив: – Прости. Вечно забываю даты. Хорошо хоть есть у кого спросить. – Она махнула рукой в сторону Асмодея и продолжила: – Со временем каноническое церковное право перестало делать различие между колдунами, ведьмами и еретиками и начало рассматривать их всех в качестве еретиков и соответственно отмерять им наказания. Это началось где-то в… восьмом веке. Так, кажется?
– Именно так. – И Асмодей поудобней уселся на стуле. Так же поступил и Ромео. Затем они оба выпили. Себастьяна вернулась к своему повествованию:
– Уже к одиннадцатому столетию еретиков стали обрекать на сожжение на костре, в основном благодаря последователям нашего друга Августина, который придерживался мнения, что лишь огонь способен очистить и спасти душу еретика. Вот церковь и начала сжигать, сжигать и сжигать. Сперва альбигойцев, живших к востоку от наших южных краев, за ними катаров, а потом вальденсов. А все оттого, что церковь боялась их взглядов.
– Конечно, чего проще: окрестить их скопом еретиками и побросать в костры! – Это произнес Асмодей, усилием воли заставляя себя сохранять спокойствие. Он поднял кубок с вином, посмотрел на свет и закрутил темную жидкость в нем, превратив ее в маленький водоворот, так что она достигла самых краев. Но не пролилась. – Думаю, это был Папа Люций Третий, году в тысяча сто восемьдесят четвертом, или что-то около того… – Асмодей сделал паузу и вопросительно посмотрел на Себастьяну, которая и продолжила вместо него:
– …дал своим епископам указание: неукоснительно преследовать всех, кто искажает учение церкви. И вскоре, с изданием Папой Григорием Девятым буллы, уполномочивавшей монахов-доминиканцев проводить соответствующее дознание и делавшей их подотчетными одному лишь Папе, официально родилась папская инквизиция. И это было в самом буквальном смысле началом конца.
Во времена первых папских булл, посвященных этому вопросу, рассказывала Себастьяна, отношение богословов к ведьмам было неоднозначным: еще уважали Canon Episcopi, где колдовство рассматривалось как нечто иллюзорное. Однако последовали новые буллы, направленные против колдовства и связанных с ним обрядов, были написаны новые труды по теологии и демонологии, и все это привело к возникновению нездорового интереса ко всему демоническому или божественному.
Повсеместно вводились новые законы, в которых предписывалось различать белую и черную магию и назначались наказания за использование и той и другой: белые ведьмы подлежали клеймлению каленым железом и высылке, тогда как черных ведьм, осужденных за наведение пагубы, надлежало сжигать наравне с теми, кто был уличен в скотоложстве либо «противоестественных связях с особами того же пола».
В 1522 году пресловутый Мартин Лютер отказался делать различие между белыми и черными ведьмами, заявив, что они все еретички, служащие подстилкою дьяволу, и восстал против существующих церковных законов, которые требовали, по его словам, «излишних доказательств» для их осуждения и заслуженного наказания. Не замедлила появиться и книга «Malleus Maleficarum», знаменитый «Молот ведьм», служившая инструкцией, как выискивать и пытать ведьм. Ею широко пользовались все заинтересованные стороны. Вскоре уже каждую «разоблаченную» ведьму стали осуждать на смерть. И во Франции, и в Швейцарии, и в Германии. Кострам не было числа. В Скандинавии жечь стали несколько позже, в XVII веке, как, впрочем, и в Англии, и в ее мятежных заморских колониях.
– Вот так и начались, – закончила свой рассказ Себастьяна, – времена охоты на ведьм. И, как тебе хорошо известно, милая, они далеко не закончились.
Ее слова ошеломили меня: ведь совсем недавно я была так близка к тому, чтобы оказаться в числе сожженных. Благодарность моя не знала границ. Я подняла свой фужер в безмолвном приветствии, отпила и подняла его снова. А затем вновь спросила:
– Так, стало быть, я действительно настоящая ведьма?
– И еще какая, – проворчал Асмодей.
– Пока лишь можно сказать, – ответила Себастьяна, – что ты встала на наш путь.
На ее слова отозвалась гулким, протяжным криком сова. Я ждала, что на него откликнутся и вороны, однако этого не произошло. Только совиное уханье. Мне оно хорошо запомнилось, потому что неведомый голос опять ухнул, когда Себастьяна прочла третий вопрос.
– Ты хочешь знать, кто ты? – Она посмотрела на меня, как бы ожидая дальнейшего подтверждения. – Скорей тебе интересно, кто мы? Асмодей, отец Луи, Мадлен и я. Правильно ли я поняла твой вопрос?
Кивнув, я бросила взгляд на Ромео, словно прося включить и его в этот список.
– Ну хорошо, и Ромео тоже. Тогда с него и начнем, с нашего дорогого Ромео.
Какая дрожь охватила меня! Вся кожа моя покрылась пупырышками. Неужели из-за того, что я наконец могла узнать что-нибудь о моем Ромео? Нет, скорее в том был виноват совиный крик и звон колокольчика, в который Себастьяна опять позвонила и от которого по столовой пронеслась волна студеного воздуха, заставившая зазвенеть хрустальные подвески на люстре. Я поежилась; Себастьяна улыбнулась, пожала плечами и заговорила:
– Прости, дорогая, но этот мальчик – обыкновенный смертный. Очень красивый и очень смертный. Хотя, несомненно, богато одарен. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на него! Но в этом нет ничего сверхъестественного. Простой homo sapiens
[61]
, милочка, ничего больше.
Я ощутила разочарование.
– Смертный? – переспросила я. Какое неточное слово. Мне только что самой пришлось в этом убедиться.
– Он не волшебник и не дух, – объяснила Себастьяна. – Не младший демон и даже не мелкий бес. Он смертный юноша шестнадцати лет, который состарится и умрет в положенный ему срок, так же как ты и я. Он обладает, конечно, множеством талантов, но не колдовской силою. А у тебя, милая, есть и то и другое… Терпение, – посоветовала мне Себастьяна, поняв, о чем я хочу спросить. (Таланты к чему?.. Силы какие ?) – Всему свое время. – И она вернулась к тому, о чем собралась рассказать: – Поместьем этим я владею уже давно, много десятков лет. Оно стало моим еще до революции. И за все эти годы никто, ни один смертный , не вошел в его пределы без моего приглашения.
– Будем точнее, – вставил свое замечание Асмодей. – Ни один смертный не выжил после попытки войти в его пределы без твоего приглашения.
Себастьяна предпочла не ответить на брошенный ей вызов и повторила:
– Ни один еще не явился незваным, кроме Ромео. – Тут мне показалось, что она погрузилась в воспоминания и мысли ее унеслись далеко. – …Прелестный маленький мальчик, с волосами черными как смоль и небесно-голубыми глазами, пришел из леса, где заблудился. В один прекрасный летний день он очутился в поместье – это было несколько лет назад, – остановился посреди луга и посмотрел на замок, сам будучи ненамного выше окружавших его полевых цветов. Я увидела его сверху, из окна, стоящим в высокой траве и плачущим. Вокруг него расстилалось многоцветное море. Помнится, день был такой тихий, что я слышала , как он плачет.
