Я накинулась на книги, забывшись, хватая их с полок по две-три сразу, пока на столе не выросла целая груда. И меня настолько увлекли «Судебные анналы Салема со дня основания города», что я совершенно не заметила ее появления.
Позднейшие события привели меня к выводу, что приход Матери Венеры тишины не нарушил. Передвигалась она слишком медленно и потому бесшумно; каждый ее шаг и жест выражал само страдание. Не знаю – возможно, она довольно долго простояла за дверью. Но как же я вздрогнула, услышав вдруг ее слова: «Потуши лампу», которые она произнесла, словно мучительно превозмогала невыносимую боль.
Я послушалась, как только уняла предательскую дрожь в руках. И вот Мама Венера вступила в библиотеку, освещенную теперь только ранней луной. На деревянном пороге ее подошвы шаркнули будто о гравий.
Она была по-прежнему с ног до головы закутана в вуаль из черного бомбазина. Я заняла указанное мне место за столом и завороженно следила, как Мать Венера кропотливо пробирается к сиденью напротив. Шажки ее были мелкими, как у Селии, закованной в кандалы, однако по полному беззвучию я могла догадаться, что у Матери Венеры ноги были свободны – во всяком случае, от реально звеневших оков. Она сильно сутулилась. Когда она приблизилась к стулу, голова ее оказалась лишь немногим выше его оплетенной тростниковыми стеблями спинки. Ее собственная спина была сгорблена в три погибели, а руки казались неподвижными, как крылышки ощипанной перед готовкой курицы. Желая посмотреть в ту или иную сторону, она поворачивалась всем туловищем, и о том, что привлекало ее внимание, можно было судить по положению широких плеч.
От Мамы Венеры исходил запах – почти такой же резкий, что и от миссис Аллан. Определить его было не так-то просто – впрочем, ближе к ночи я пойму, что так пахла целебная мазь (смесь меда и конопли), которую Мама Венера употребляла не из тщеславия, но ради избавления от боли. Не однажды за тот долгий вечер она извлекала из вощеного мешочка, прикрепленного к юбке, скрученные листья марихуаны, которые были пропитаны медом и олеиновой кислотой. Эти листья она жевала, сосала и проглатывала сок.
На стуле Мама Венера устроилась не сразу. Я с трудом могла ее разглядеть, хотя находилась она от меня футах в шести. Первое, что она наконец произнесла со скрипучим выдохом, был вопрос, готова ли я.
– Готова… готова к чему?
– Она идет.
– Кто идет? Розали?
Сквозь глухой раскатистый смех послышались слова:
– Н-нет… Ее мамочка.
Так меня представили Элайзе Арнолд Хопкинс По, уже пятнадцать лет пролежавшей в самой что ни на есть неуспокоенной могиле.
9
Восставшая из гроба
Повеяло ветром. Закрапал дождь. Далекие церковные колокола возвестили о наступлении часа тьмы.
Мама Венера, сидевшая напротив меня, застыла в недвижном безмолвии. О том, что она дышит, свидетельствовало только слабое колыхание вуали. Не в силах дольше терпеть темноту, я, не испрашивая разрешения, водрузила лампу на стол, прибавив в ней огня. Слабое мерцание озарило груду книг возле ее бронзового цоколя, но вся комната с уходящими ввысь книжными полками тонула во мраке. Округлый медальон лепнины из гипса и гажи в центре потолка высвечивался подобно луне. Темнота в библиотеке стала бы непроницаемой, если бы в окно не заглядывала настоящая, низко подвешенная луна. Ярко-оранжевая, с сернистым блеском. И я была благодарна ее безжизненному свету, сочившемуся сквозь высокие, волнисто-слюдяные окна. Оконное стекло из множества панелей в тонкой дорогой раме сотряслось при новом порыве ветра.
Со двора донесся шум деревьев и кустарников. Оконный переплет царапала беспокойная ветка; дом наполнился тихим стоном, похожим на детский плач. В стекло за моей спиной со скрежетом ударил дождь – будто великан швырнул в него горсть гравия; грузные капли попадали и на железную подставку для дров, и на кучу остывшей золы.
Медленно, медленно Мама Венера ухватилась исшрамленными руками за край стола. О, эти руки! Какой контраст они составляли изысканным инкрустациям столешницы. Сущие клешни, жесткие и негнущиеся, пальцы срослись один с другим кожными перепонками, кончики восьми пальцев обрублены, в целости сохранились только большие. Запястья худые, туго натянутая кожа бледная и толстая, как брезент. Между запястьями и широкими рукавами ее одеяния опять проступала чернота.
Мне вновь послышались загадочные слова Мамы Венеры; они словно эхом прокатились в тишине вслед за боем часов (ударов было восемь) – актриса близко… Мне подумалось, что, быть может, она заговорит вместо Элайзы Арнолд, одолжит умершей женщине свой обрушенный голос. Этого вполне хватало, чтобы лишиться покоя, но нет… куда хуже. Мама Венера выразилась ясно – Элайза Арнолд приближается сюда. Во плоти – да, во плоти, и никак не иначе.
По дому со свистом промчался вихрь. Картины в рамах и стенные украшения дробно застучали о панели и обои. Где-то треснуло оконное стекло и рассыпалось по полу мелкими брызгами. В очаге – тенью внутри тени – зола взвилась спиралью и закрутилась смерчем. Креповая накидка на каминной полке взбугрилась волнами и сорвалась бы с места, если бы ее не удерживали медные канделябры. Оконная рама как раз за моей спиной задребезжала – и так неистово, что я вжалась в стул, не сомневаясь, что меня вот-вот засыплет дождем осколков. Грохот не смолкал до тех пор, пока… пока я не обернулась к окну.
Самым страшным оказалось то, что там было пусто. Но рама по-прежнему грозила обрушиться внутрь, ветер по-прежнему хлестал в окно дождевыми струями.
– А ну, детка, встань… Давай, давай! – бубнила Мама Венера. – Давай подними раму, да побыстрее, если не хочешь нынче искупаться в стекле!
Но я уже поднялась со стула. И пятилась от окна все дальше (оно было таким высоким, что я могла бы спокойно ступить через него в сад, к цветникам), но Мама Венера повторила свое приказание. Окно все больше подавалось под напором ветра. Рама уже не могла устоять. Кое-где она начала трескаться. Тогда я, повинуясь команде, бросилась к окну, упала перед ним на колени и обеими руками высоко вздернула раму. Она поднялась, а я упала на ковер. Сквозь маску из пальцев, прижатых к лицу, я увидела, как с мощным дуновением сырого ветра в комнату…
Да, с потоком стужи в комнату медленно вплыла Офелия.
Она тихо проплыла надо мной – простертой на кроваво-красном ковре и дрожавшей, как осина на склоне холма. Все мое тело сжалось, соски отвердели как лед, мошонка подобралась. По библиотеке распространился холод – ужасный холод. Он мог бы наполнить и весь дом, а вслед ему, вслед вошедшей втянуло бы теплым ветром сезонные запахи, запахи садовых растений. Но нет – никакому аромату было не перебить исходившего от нее зловония.
С ее появлением ветер улегся. Прекратился и дождь. Водворилось могильное молчание.
Поначалу она показалась мне высокой – примерно с меня, но скоро я поняла свою ошибку: земли она не касалась, и потому рост ее нельзя было определить даже приблизительно. Она парила в воздухе, словно бы опираясь хрупким локотком о каминную полку. Лампа ярко разгорелась, алый язык внутри стекла взметнулся пламенной жалобой. При этой вспышке я и сумела ее разглядеть.
