От капитана я услышала только имя: Элоиз Мэннинг. Она, по его словам, содержала дом, «годный для джентльмена». Это меня очень взбодрило, поскольку я все еще беспокоилась, достаточно ли убедительно выглядит мой мужской имидж.
Сейчас я, конечно же, вспомнила о впопыхах брошенной капитаном рекомендации.
– Но, – обратилась я к стоявшему передо мной юнге с понятным недоумением, – я не знаю никакой миссис Мэннинг.
– Думаю, узнаете, сэр, – сказал он с улыбкой и махнул огрубевшей рукой куда-то наверх, в сторону поросшего кустарником холма невдалеке от нас.
Далее он добавил, что капитан велел ему доставить мой дорожный сундук названной миссис Мэннинг («Ох и тяжелый он, сэр, все руки мне оттянул»), а затем разыскать меня и доложить о выполненном поручении. Что он и сделал. С большим облегчением.
Паренек согнул руку, чтобы показать кровоточащий локоть, и принялся растирать шею и плечи, вполголоса приговаривая: «Ох и надорвался же я, чуть концы не отдал».
Я вытащила монету и протянула ее в качестве вознаграждения. Но паренек монету не взял, скорчив самую что ни на есть саркастическую мину.
– Что ж, ладно. – Я достала и вторую монету.
Зажав монеты в кулаке, юнга крутнулся на мозолистых подошвах и пустился бежать, так что мне пришлось крикнуть ему вслед, словно он был воришкой:
– Arrête!
[8]
Люди, оторвавшись от дела, начали на меня оглядываться.
– Стой, мальчик! – Английский оклик прозвучал у меня не столь решительно. – Эту миссис Мэннинг, как мне ее найти?
В ответ он прокричал какие-то простейшие указания, которые отнесло порывом ветра.
А я уже бранила себя на чем свет стоит: как можно было забыть о nécessaire?
[9]
Сойти на берег, даже не вспомнив о сундуке, где хранились немногие мои пожитки, в том числе «Книга теней», в которой я записала все свои знания об этом мире. И в самом деле эта книга доводила повествование о моей жизни вплоть до нынешнего дня. В плавании через Атлантику меня охватила fervor scribendi
[10]
– я неудержимо строчила и строчила, описывая все диковины, какие мне недавно довелось увидеть. Да, я писала и о ведовстве: обо всем, что узнала с тех пор, как Себастьяна со своими потусторонними союзниками избавила меня от кровавой расправы, уготованной мне торговцами чудесами в С***, монастырской школе, куда я была помещена после смерти матери. Какими же нечестивыми и нечистыми были послушницы и монахини, в большинстве своем равно набожные и неумолимые! Я переписала также в свою книгу из книги Себастьяны ее рассказ о послушничестве под началом венецианской сестры Теотокки: о том, как она с падением старой Франции отступила в тень – судьба, за которую она себя винила. Нелепо? Возможно, но в тени свету мало известно о темноте, и эхо от шепота ведьмы может прокатиться через всю историю. Это я усвоила.
Мой несессер представлял собой громоздкий ящик из осокоря, с медными накладками и холщовыми ремнями, инкрустированный перламутром и слоновой костью. Я превратила его в подлинный cabinet de curiosités
[11]
, содержимое которого ошеломило бы всякого, кто дерзнет отомкнуть замки… Пучки трав, собранных близ Нанта; олений пузырь, набитый размолотыми в порошок костями; медный рог, полный сушеными ягодами рябины; сосудцы с готовыми наполовину настойками – и прочее, и прочее. Причудливый набор необходимых приобретений, составленный мной на основе имевшихся у меня книг: они изобиловали рецептами, ритуалами, инструкциями… И от всего этого я преспокойно удалилась.
Итак, о «Ceremaju» оставалось только забыть. Тысячи пришельцев за многие годы сходили на этот берег, но, я готова поспорить, вряд ли кому из них доводилось ступить на Рокеттскую пристань в большей тревоге и растерянности, чем мне.
На пристани торговали множеством разнообразных товаров – иные из них были доставлены сюда в трюме «Ceremaju», где они таились, передвигаемые с места на место качкой, пока я наверху писала свою «Книгу теней».
Чего тут только не было. Обыденные вещи – медные котлы, перегонные кубы и кукурузодробилки, предназначенные для сельского хозяйства; предметы роскоши – уже для городских жителей: индийский канифас, брюссельские ковры, липкие пряжки для башмаков и короткие штаны, корсеты и кринолины из Франции, вышитый и крапчатый муслин, кашемир и пуговицы, обтянутые шелком.
Ну и суматоха! Грузы беспорядочно громоздятся на пристани; целые толпы снуют между грудами товаров – торговцы спешат покончить с делами, пока не разверзнется небо и не обрушит на порт обильный ливень. Солнце, однако, пекло немилосердно, и влажный воздух казался удушливо жарким. Я обливалась потом в своем маскарадном наряде, привлекавшем внимание не одного продавца: полагая, что у меня тугая мошна, они то и дело меня осаждали.
Пока я стояла среди бессчетных тюков и ящиков с товарами, которые здесь же – под открытым небом – предстояло рассортировать, наспех проверить и распродать, ко мне подошла женщина. Переступая через рукоятку плуга, без церемоний приподняла край голубой юбки в крапинку – столь же вызывающей, как и ее повадка. Улыбнулась щербатым ртом. Напористо со мной заговорила, но я не поняла ни слова. Похоже, она что-то искала. Протиснувшись мимо, она принялась рыться в утвари, будто сорока в куче всякого сора. Я не сводила с нее глаз. Найдя наконец желаемую вещь – а именно чугунную сковородку с длинной ручкой, – она оглянулась на меня и торжествующе ею взмахнула. Начало, признаться, не самое радужное.
Я не сразу осознала, что Ричмонд, как и любой другой порт, многоязычен. У причала раздавался цокающий резкий шотландский выговор. Шотландцев там толпилось видимо-невидимо, и их шумные пересуды оглушали не меня одну. Вдобавок к испорченному английскому – испорченному для тех, кто выучил язык только по книгам, по Шекспиру и так далее – слух подавляла настоящая какофония, сопутствующая торговой суете: свистки боцманов, песни грузчиков, беготня подсобных рабочих – черных и белых, рабов и свободных; окрики плантаторских сынков, вооруженных аккредитивами; проворное снование ребятишек; неспешные переговоры с торговцами женщин – молодых и старых, неопределенного сословия. Вовсю работали и фабрики, грохотали мельницы.
Что бросило меня в дрожь – портовая сумятица или телесный разлад, вызванный слишком долгим пребыванием в открытом море? Нет, шаткая походка, неуверенные движения и сосание под ложечкой объяснялись скорее страхом – страхом перед новизной, перед необжитыми просторами Америки, о которых ходило столько россказней, перед свирепыми индейцами и дикими, покрытыми шерстью зверями, вдвое больше лошади. О, какое чувство одиночества охватило меня в гуще шумной суетливой толпы, где мне не был знаком ни один человек (не принимать же в расчет немногословного посыльного, скрывшегося из виду) и где, кроме неизвестной гостиницы, другого приюта для меня не было. Миссис Мэннинг – ничего больше я не знала.
