Что ж, надо было идти. Дорога вела вверх, в город.
Когда мы поднимались по Джеймсу, над нами низко нависало зеленовато-серое небо, словно измятое и сплющенное кулаками Провидения. Оно набухало и набухало дождем.
С приближением к порту на палубе становилось все оживленней. Я уже упаковала свои пожитки в несессер и от нечего делать сидела на носу судна, в ожидании первого для меня американского города.
Мы плыли все дальше и дальше. Под замшелым небом отраженные в черной воде прибрежные тополя представали чернильными пятнами в форме деревьев. Подстриженные лужайки плантаций расстилались от реки, скрепляемые домами цвета слоновой кости. Колонны на их фасадах выпячивались вперед, как брюшко толстяка после плотного обеда. Там и сям причаливали шлюпки, предлагавшие плантаторам первый выбор товаров; всюду табак грузили на баржи, с помощью шестов сплавляемые вверх по течению до порта. Ближе к Ричмонду река покрылась всевозможными судами – шхунами, барками, бригами, плоскодонками и пакетботами… Порт, он вот-вот должен был появиться. Я надеялась увидеть Селию раньше того, но увы.
И наконец-то высоко на берегу, раскинувшийся на нескольких холмах, глазам предстал Ричмонд.
На центральном холме – светлый, в греческом стиле – высился капитолий. Город спускался уступами вниз к каменистому берегу, где работали вальками прачки и рыбачили босоногие мальчишки, равнодушные к небесным угрозам. По обе стороны капитолия два холма, застроенные мраморными зданиями, окаймляли город – Гэмбл с запада, Черч-Хилл с востока.
На подходе к городу послышался какой-то шум непонятного происхождения. Вернее, я приняла его за непрерывный, до странности громкий плеск обложного ливня, хотя из низких свинцовых туч над головой еще не упало ни капли. Загадка разрешилась позднее, когда в верховьях реки, к западу от центра города, обнаружились пороги.
Не умея поначалу объяснить причину доносившегося из города плеска воды, я сосредоточила внимание на его запахах: со стороны складов тянуло приторно-сладким ароматом табака, которым насквозь пропитался порт и его окрестности. От лесопилки на берегу остро пахло свежераспиленной древесиной. Шумящий потоками, источающий резкие запахи, город набросил на свои плечи и мантию – угольная пыль, в изобилии летевшая из карьера за рекой и откуда-то с запада, въедалась в легкие и раздражала глаза.
Нелегкую битву пришлось тем сентябрьским вечером вести предзакатному солнцу – против омраченного грозовыми облаками неба и против теплого ветра, взметавшего в воздух тучи угольной пыли. Не подозревая о существовании порогов, я, конечно же, не знала и о шахтах и могла ли удержаться от предположения, что город, с беспокойно мечущимися жителями, охвачен пожаром? Да, судьба привела меня в город в тот момент, когда он сплошь был окутан дымом. Под небосводом, не желавшим пролить над ним влагу. Но поняла я это, лишь увидев людскую толчею на пристани; если она и напоминала пляску, то только под дудку коммерции. Жители, чем бы кто ни занимался, приспособились к пепельно-серому воздуху – кашляя и растирая глаза, они продолжали трудиться без устали, находя утешение в звонкой монете.
На пути с пристани я всюду выискивала глазами Селию: не мелькнет ли где на тусклом городском фоне край фиалкового платья.
Обратившись к более практическим задачам, я стала нанизывать в уме слова, с помощью которых хотела спросить дорогу к жилищу миссис Мэннинг в надежде соединить их в осмысленную цепочку. Однако из моего английского запаса мне никак не удавалось извлечь слово, обозначавшее «меблированные комнаты», и я опасалась попасть в глупое положение, заменив его словами «гостиница» или «постоялый двор». (Словарей под рукой у меня не было; уложенные на дно сундука, они уже перекочевали в заведение почтенной дамы.) Я долго и тщетно маялась, а из-за чего? Ради одного-единственного английского слова. О, каким жалким созданием я тогда была – запуганней зайца и бессловесней рыбы. La pauvre!
[12]
Желая избавиться от толкотни, я поторопилась покинуть пристань. Небо по-прежнему отливало зловещей зеленью. И по-прежнему дождя не было и в помине. Если временами робко проглядывало солнце, над скользкими от влаги булыжниками начинал куриться пар.
Ветерок дул мне в спину со стороны табачной фабрики; развернувшись, я устремилась туда, откуда доносился запах. Вблизи я различила мужские голоса, певшие псалмы. Хор звучал монотонно и вяло. В предвечернем свете на сооружении видна была вывеска: «СИБРУК».
Стоя за кипой уложенных табачных листьев, сходных по цвету с грозовым небом, я прислушалась к пению полусотни мужчин, занятых в этот пятничный вечер работой. Стены у сооружения отсутствовали, и в мою сторону тянуло дурманом; от него у меня першило в горле, и помогала только лакрица, которой они сдабривали листья. Центр помещения занимали тюки с табаком, уже распакованные. Каждый работник имел свое задание – разобрать листья по одному, рассортировать их, опрыскать… Пение, легко плывущее по воздуху, смолкло без дружной концовки, без аплодисментов; потом работники затянули новый псалом.
Я подстроилась вслед за парой мулов, тянувших кипу табака величиной с меня; их копыта глухо стучали о булыжную мостовую. Поскользнувшись на шлепнувшейся лепешке сами знаете чего, я обругала последними словами ни в чем не повинных животных; обвинять следовало себя – хватило же ума тащиться по улицам за хвостами мулов!
Тем не менее мои проводники привели меня почти к центру города. И ближе, как я надеялась, к миссис Мэннинг.
С надеждой озираясь по сторонам, я изучала каждую вывеску.
Подъем чередовался со спуском, острые камушки впивались в мягкие подошвы моих сапог, улицы и узкие переулки покрывала слежавшаяся и комковатая грязь. Пробираясь по городу, я быстро обучилась держать ухо востро: на пути то и дело попадались лужи и навозные кучи, щебень и всякого рода отбросы. В обе стороны катили двуколки, коляски, экипажи; приходилось постоянно увертываться от лошадей на полном скаку. Немного безопасней было на тротуарах – приподнятых над землей деревянных настилах, – но там новую угрозу представляли орды мальчишек, которые палками гоняли мяч туда-сюда с очевидной целью перебить оконные стекла и вышибить прохожему глаз.
Но худшей помехой было непрерывное слюноизвержение попадавшихся на пути горожан. Харкать и плеваться считалось, по-видимому, делом весьма достойным. Какое-то время мне казалось (поверьте, что так), будто это некая форма приветствия, и я отчаивалась ввиду неспособности ее усвоить.
Улицы кишели женщинами – с кожей всевозможных оттенков смуглости и в платьях разнообразно синей расцветки, – но ее не было нигде.
К вечеру я, наверное, обошла весь город. С миссис Мэннинг я не столкнулась, зато узнала многое другое; город стал мне представляться местом, где я смогу осесть. После долгих недель плавания о новых странствиях – по крайней мере, сейчас – помышлять не хотелось. Ричмонд так Ричмонд, хотя бы на время.
…О тщета задуманных планов!
