Тут я проворно уронила руку, потянувшуюся снова к колокольчику, потому что внутри раздались отчетливые шаги… Себастьяна? Суждено ли мне найти здесь мою…
Нет. Дверь распахнула девушка, темная как ночь, но наряженная в цвета рассвета: ее платье сочетало в себе бежевое, белое и бледно-бледно-желтое. Лет ей было немного, наверное, меньше, чем мне. Хотя она была не такая красавица, мысли мои тут же устремились к Селии, и я едва выдавила из себя: «Здравствуйте. Да… Себастьяна? Себастьяна сейчас здесь?»
Девушка ничего не ответила, но от ее улыбки мне сделалось спокойнее. Посторонившись, она пригласила меня в первый вестибюль, где было тесно, однако примыкавший к нему второй значительно превосходил его размерами.
Стрелой кинувшись мимо меня, девушка выскочила на крыльцо за сумкой, которую я забыла. Я потянулась, чтобы взять у нее груз, и наши тела сплелись в клубок из ног и рук. Мы даже стукнулись лбами, что вызвало хохот.
Девушка мне понравилась, хотя это было не важно; дальше она сказала:
– Я никакой Себастьяны не знаю, но, может, Герцогиня знает. А вы, сэр…
Видя простертую для пожатия руку, я проговорила:
– Генри. Генри Колльер. – И стиснула ее ладонь так, как делают мужчины, то есть с дурацкой силой.
Девушка было поморщилась, но тут же улыбнулась. Я это заметила, не выпуская ее руки, которая походила на птичье крыло – изящная, крепкая и легкая, однако длинная, с расчетом на большие нагрузки; ладонь мозолистая, ногти коротко обрезаны.
Девушку звали Сара. Представившись, я не знала, что еще сказать, и принялась молча рассматривать внутренность дома.
Простираясь не только направо, но и налево, она вступала в противоречие с архитектурой фасада. Но вскорости я поняла: это были два дома, соединенные в один. Этим объяснялись большие размеры вестибюля – с двух сторон там поднимались две лестницы, которые смыкали объятия на площадке, словно созданной для Джульетты Капулетти; темное дерево, изящная отделка; балюстрада, без сомнения, ручной работы, ступени и фигурные навершия – тоже. Обе были покрыты болотно-зеленым ковром, шитым золотыми арабесками; его прочно удерживали на ступенях золотые прутья. В самом центре помещения висел газовый светильник из меди и дутого стекла, под ним лежал ковер лесных тонов – зеленого, золотого, коричневого, – в углах украшенный кисточками. На застланном пространстве уместилась бы уйма мебели – хозяева, однако, ограничились единственным круглым столиком-маркетри из красного дерева, выдававшим руку искусного ремесленника. На нем стояла стеклянная ваза клюквенного оттенка, с целой охапкой тропических цветов. От этого мои мысли обратились к Флориде, но собеседница отвлекла меня от грустных воспоминаний. Она снова упомянула Герцогиню, о которой я не имела ни малейшего понятия.
– …Если не Герцогиню, – говорила она, – то, может, вы хотели бы навестить одну из девушек, какая вас интересует? Сейчас они, конечно, еще спят, но если вы собираетесь сегодня вернуться, можно было бы оставить мне вашу карточку, Герцогиня посмотрит и пошлет с привратником ответ.
– Нет, нет, – смущенно пробормотала я. И, опасаясь, что меня выпроводят, добавила: – Герцогиня, да. Она мне и нужна.
Герцогиня, и вправду? Себастьяна гостит у некой герцогини в изгнании и ее дочерей? Думая об этом, я не решилась улыбнуться.
– Ну хорошо, – кивнула Сара, однако ее улыбка говорила о неуверенности.
И все же она не указала мне на дверь. Поместив мою сумку в чулан под лестницей, она повела меня в правую гостиную. За распахнутой дверью передо мной предстала комната… достойная не иначе как монарха.
– Располагайтесь, мистер Колльер. Герцогиня вернется, по своему обыкновению, когда часы пробьют девять, тогда вы сможете спросить о своей… о ком бишь?
– О Себастьяне. Себастьяне д'Азур.
От напряжения Сара сморщила нос, но, так ничего и не припомнив, пожала плечами.
– Не знаю никого с таким именем. Но, как я сказала, Герцогиня в скором времени появится. Последите за часами, я не я буду, если они с Эли еще до девятого удара не взойдут на крыльцо. – Речь шла о громоздких стоячих часах, в стеклянном брюхе которых виднелись швейцарские внутренности. – Вы, видно, с дороги. Чаю желаете?
– С удовольствием.
Сара кивнула и удалилась.
Гостиная, представлявшая собой правильный квадрат, имела полностью фиолетовую отделку. Диваны, софы, кресла, оттоманки – все было обито фиолетовым бархатом с черным кантом, тесьмой и кисточками. Пол покрывал коврик, тоже фиолетовый, но в сиреневых цветах (это, однако, была не сирень, а как раз фиалки), очень искусно вытканных. Прочие элементы отделки, каковых имелось в изобилии, сверкали либо серебром, либо зеркальными поверхностями.
Серебряным был и принесенный Сарой чайный прибор. Отполированный до блеска, он включал в себя такое множество предметов, что напоминал какие-то кухонные шахматы. Сара предложила мне угощаться и попросила извинить ее, поскольку ей нужно было заняться работой.
– Конечно-конечно, – заверила я. – Это понятно. – И поблагодарила ее за внимание к постороннему человеку.
– Гости Киприан-хауса быстро делаются своими, – проговорила Сара и вновь удалилась.
Пока настаивался чай, я взялась за кексы в глазури. Прислушиваясь к тиканью высоких часов, я ждала девяти ударов.
В фиолетовой гостиной было полно и других часов, поменьше, – вот крохотные часики, висящие на тесемках, вот серебряный механизм под стеклянным колпаком на камине. Продолжая осмотр, я застряла на зеркале, где отражалась картина: гигантском, несомненно, очень тяжелом и, уж конечно, жутко дорогом. Гладкое, без единого пятнышка, оно висело на передней стене слегка наклонно, чтобы лучше отражать все, что делалось в гостиной. Сама картина находилась, должно быть, сзади, над тем местом, где я сидела. Обернувшись, чтобы посмотреть, какова она в действительности, я едва не подавилась остатком кекса. Меня поразила ее, скажем, чересчур откровенная красота.
С моего места – в глубине царского дивана – свободно читалась серебряная бирка (она соответствовала масштабам картины, семь на пять или шесть футов). Это была Ариадна – «Ариадна, покинутая на острове Наксос». Художник, Вандерлин, был, видимо, голландец. Дата относилась к недавним годам.
Я подняла взгляд на женщину, почти в натуральный рост и на удивление неприкрытую. Ветерок Благопристойности накинул на ее межножье реденький покров, сквозь который, однако, просвечивали волосы того же цвета, что и черные кудри, падавшие вдоль груди. Раскинувшись навзничь, она закинула руки за голову; божественное лицо в их рамке, скованное глубоким, без сновидений, сном, выражало нежную истому. Но если Ариадну не посещали грезы, то они уж точно являлись зрителю. То есть мне. У меня отвисла челюсть, и пришлось смочить губы чаем, так как они пересохли от восхищения… разумеется, искусством. Искусством, показавшим плавный изгиб женской ноги, белое, как сметана, лоно, груди, столь же лакомые, как кексы у меня на тарелке (и словно бы украшенные такими же сахарными розочками). В самом деле моя Ариадна (да, уже моя) немало меня… всколыхнула; груз у меня в штанах заерзал; появись в гостиной даже Царица Всех Земель, я не встала бы – не смогла бы встать – с места.
