Осмотр прочего художественного убранства гостиной остудил мой пыл. Оно ограничивалось лишь одной темой и изображало в нескольких видах Юдифь с головой Олоферна. Присутствовал и Иоанн Креститель, с его отсеченной головой на подносе танцевала нагая Саломея… Не желал ли декоратор с помощью этой кровавой сцены смягчить эффект от Ариадны? Пока я об этом размышляла, пробил первый удар из девяти и тут же под дверью послышались голоса.
32
Герцогиня
Я бросилась к окнам и неуклюже раздернула тяжелые занавески из фиолетового дамаста, висевшие на кованом железном карнизе… Там стояла она.
Не Себастьяна, но другая. В шелках бордовых и коричнево-оранжевых оттенков, какими играет на просвет бренди. Очень красивый на ней был туалет и чересчур парадный для такого раннего часа. Оживленно жестикулируя, она разговаривала через Леонард-стрит с соседом, каретным мастером фон Хесселем, чьи изделия стояли между домиками, такими же тихими и нарядными на вид, как Киприан-хаус.
Женщину – Герцогиню – сопровождал спутник, молодой, но далеко не мальчик; роста он был высокого, сложения плотного, однако бледный дневной свет, играя на безбородых щеках, выдавал его юный возраст. Пока я наблюдала, юноша (это, конечно, был Эли), перепрыгивая через ступени, взлетел на крыльцо. У двери он оглянулся на Герцогиню, которая еще не закончила разговор. Юноша тоже был хорошо одет: сапоги на каблуках, шоколадно-коричневые штаны, сливовый сюртук. Он сорвал с головы шляпу с обвисшими полями – из того же сукна, что и сюртук. На лоб упали локоны; под их черной завесой сверкали глаза… О, глаза Элифалета!
Да, я видела его глаза, потому что стояли мы почти рядом. Если бы не стекло, мы могли бы коснуться друг друга. Он меня еще не замечал (я отступила и спряталась среди складок занавески), и я успела его рассмотреть… Глаза серо-зеленые – такой дым шел бы от нефрита, если бы нефрит горел.
Внезапно он обернулся. Всмотрелся. Я тоже. То есть я попыталась, но мой взгляд притягивала к себе Герцогиня, которая как раз поднималась по лестнице. Я уронила занавеску и принялась тревожно ждать.
Двое, всего лишь. Герцогиня и… герцог?
Вход ее в гостиную сопровождался тем шепотом и шелестом, который издает при движении шелк.
Если Герцогине и перевалило за сорок, то годы обошлись с ней очень милосердно. Моей первой мыслью было: она моложе Себастьяны. А второй: и так же хороша. Ее голову венчала масса черных как смоль, высоко подобранных волос, красивое лицо в обрамлении локонов портила только необычайная бледность. С ее фероньерки (подобие диадемы, по большей части скрытой под волосами) свисал единственный камень, рубин; в соседстве с ним ярче играли красные тона ее платья. Рубин казался чем-то вроде третьего глаза, он висел в середине лба между ее собственными, которые, конечно… Стоп. К ее глазам я еще вернусь.
Я глядела на ее губы (тоже рубиновые) и ждала, пока она заговорит. Она молчала. Только улыбалась. И двинулась ко мне с простертыми руками. На десяти пальцах было нанизано полтора, а то и два десятка колец. Такого изобилия украшений я не видела прежде ни на одной женщине.
За спиной Герцогини ее спутник расстегивал сюртук. Он бросал на меня косые взгляды. Сара вышла и остановилась в вестибюле рядом с ним. Она не выказывала ему никакого почтения. Как и он, Сара смотрела на меня. Герцогиня смотрела тоже; она без слов подозвала к себе девушку и юношу. Они приблизились, и все трое выстроились передо мной полукругом.
По-прежнему никто не произносил ни слова. Я все так же держала унизанную кольцами руку Герцогини. И все мы вглядывались друг в друга. Когда терпеть стало больше не под силу, я просто задала вопрос:
– Себастьяна?
По-прежнему улыбаясь, Герцогиня вскинула подбородок, но скоро, слишком скоро улыбка сползла с ее лица и она заговорила с Сарой о булавке, застрявшей в черных оборках у нее на груди.
– Кто-кто, любезнейший? – переспросила меня Герцогиня, однако внимание ее было отвлечено.
– Себастьяна, – повторила я. – Себастьяна д'Азур.
– Нет-нет, – с жаром проговорила она, и я, опасаясь, что слова были обращены ко мне, тяжко вздохнула. Но нет, в выражениях еще более энергичных Герцогиня призвала на помощь своих прислужников, и оба принялись искать булавку, грозившую, как она уверяла, изранить ее до смерти.
– Бога ради, простите, любезнейший. – По-английски Герцогиня говорила с модуляциями, свойственными жителям континента. – Боюсь, мы все… немного… отвлеклись на… мое декольте. – В самом деле, названную область сейчас обшаривали невозбранно три пары рук.
В конце концов Герцогиня раздраженно обратила ко мне спину; крутанув шелками, она повернулась и вышла в вестибюль, остальные поспешили следом. Охота за строптивой деталью Герцогининого туалета продолжалась. Не умолкали возбужденные голоса, и вот старания увенчались успехом. Относительным.
Стоя ко мне спиной (с бледных, подобно лицу, плеч была совлечена накидка со злополучной булавкой), Герцогиня отпустила Сару и Эли; данных им при этом распоряжений я не расслышала.
– Пардон, мадам, – нетерпеливо произнесла я, – здесь ли Себастьяна? Может, она назвалась другим именем? Почивает наверху? Сара говорила, что…
Внезапно мне расхотелось цитировать Сару. Герцогиня повернулась ко мне лицом, и я вся обратилась в зрение, так как…
После удаления докучной ткани остались обнаженными не только плечи Герцогини, но и ее груди. Она приближалась, а эти груди – красивые и твердые – выкатывались из жестких получашечек ее алого корсажа. Она коснулась их пальцами в кольцах и покрутила – да, покрутила – выступающие соски, и они зарделись, как у нарисованной Ариадны, но продолжали темнеть, пока не приблизились оттенком к пурпурной отделке гостиной. Нужно ли говорить, что я отшатнулась – взволнованная, всполошенная? Возбужденная. Ее наготой – да, но также ее глазами. Ибо на лице Герцогини играли две улыбки – одна на ее глянцевых губах, а другая в глазах, где обнаружились зрачки crapaud
[79]
.
Наконец я с трудом выдавила из себя:
– Себастьяна.
Больше я не произнесла ни слова.
Потрясенная, я стояла недвижно, однако Герцогиня вновь обхватила мои ладони. Она держала их, как удерживала мой взгляд. Тоном, каким обращаются к ребенку, домашнему животному или идиоту (я, несомненно, была похожа на то, и другое, и третье), она произнесла:
– Себастьяна? Вы говорите, наверное, о сестре, которая прислала сундук. Он уже несколько недель стоит наверху – en haut по-вашему, по-французски; однако я уже забыла о вас и думать. Ужасная невоспитанность с моей стороны, ужасная. – Укоряя себя, она поцокала языком. – И теперь я перед вами и, хочешь не хочешь, демонстрирую вам глаз, словно вы к этому привыкли. Но, любезнейшая, мне ясно, что это не так.
Да, знак принадлежности к сестрам отразился в ее льдисто-голубых глазах вполне убедительно. L'oeil de crapaud
[80]
. Проникая в голубую радужную оболочку, зрачки принимали форму округлых, распластанных жабьих лапок. Подобное я наблюдала только у…
