Я по-прежнему писала Себастьяне, но она отвечала так редко, что трудно было назвать это correspondence
[104]
. Один ее ответ приходился приблизительно на пять моих писем. Два или три письма я отправила Селии. Мне ужасно стыдно, однако сформулируем это так: похоже было, что она не получит моих писем, так как не осмелится явиться на почту. И когда мне наконец попала в руки местная газета – сент-огастинская «Газетт», – я в самом деле нашла там в списке Лидди Колльер. Собственно, там обнаружилось и мое имя: Генри Колльер, – и я знала, что написать мне в Сент-Огастин не мог никто, кроме Розали По. Быть может, письмо, в котором я извещала ее о своих планах, до нее не дошло. А может, что представлялось более вероятным, она неправильно меня поняла, хотя я недвусмысленно и ясно указывала: писать мне нужно на нью-йоркский главпочтамт.
Обнаружив это, я обратилась к почтмейстеру Сент-Огастина с просьбой переслать мне в Нью-Йорк письма, ожидавшие моего возвращения, и аналогичным образом поступить с теми, что прибудут еще, и вложила в конверт пять долларов за хлопоты. Я не осмелилась попросить его доставить письма «Лидди» ей на дом, чтобы ее не расстраивать. К Эразмусу Футу тоже обращаться не стоило, так как временами он бывал не в меру любопытен. Взамен я решила снова написать Селии и подыскать частного гонца, который отнесет письмо прямо к ее двери – нашей двери. Но я этого так и не сделала. Поступок трусливый и жестокий! Оставить Селию в неведении о том, где я нахожусь и когда собираюсь вернуться. Закрыть глаза на зло, которое я причинила. Хватает ли у нее денег? Благополучна ли она – а если нет? А я не представляла себе, сумею ли наконец снять чары, которые на нее наложила. Не имела ни малейшего понятия… Я не только взлелеяла семена зла, брошенные в почву Бедлоу, я позволила всходам разрастись; сорный посев, что душит сердце.
Со временем Элифалет притерпелся ко мне, а я – к городу. Мы отправлялись с ним под ручку, с одной стороны Адалин, с другой – я. К счастью, оказалось, что мне не страшно. Теперь я чаще бывала женщиной, чем мужчиной. На это было две причины. Во-первых, так мне больше нравилось, а во-вторых, Эли предпочитал спутников в юбках, а не в панталонах. Втроем мы мерили шагами Третий и Пятый район. Мы держались подальше от больницы, потому что на дальнем ее конце находилась площадь Парадайз-сквер, или Файв-Пойнтс, где кишмя кишели сомнительные личности – пираты на отдыхе, падшие женщины, опускавшиеся все ниже, карманники, готовые вместе с часами прихватить и вашу жизнь. Я всего один раз рискнула туда заглянуть, уговорив Эли меня проводить. В мужской одежде мы пересекли площадь и вышли на речной берег, где шныряли по гальке крысы величиной с кошку и в верхних окнах таверн женщины заманивали посетителей соблазнительными позами. Каждый бордель на чем-нибудь специализировался: на девушках, негритянках, мальчиках, переряженных или в обычном виде… но когда Эли спросил, не хочу ли я заглянуть в какое-нибудь из заведений, я отказалась. И мы поспешили от Парадайз-Сквер в места более приличные, а затем домой.
В качестве щегольски, если не шикарно, разодетого Генри (темно-синий саржевый костюм, моя любимая жилетка из черного шелка, спереди застежки в виде жабы) я, совместно с Эли, выполняла множество поручений. У торговцев канцелярскими принадлежностями мы приобретали все, что требовалось ведьмам для их обширной переписки: чернила, перья, бумагу – для Лил Осы васильково-голубую, для Лидии обычную, для Синди розовую, для Эжени кремовую с темно-синим ободком. (Только сестрички и Адалин никому не писали.) Еще Эжени требовала чернила Карденио, которые заказывали в Бостоне. Эти бутылочки голубого стекла с филигранью выглядели как выросшие на письменном столе тюльпаны без стеблей. Все эти запасы мы заказывали за счет Герцогини.
После торговца канцелярией мы отправлялись напротив, на почту, которая располагалась в здании прежней Голландской церкви, где сохранились кафедра и другие детали церковной архитектуры. В первый раз я совершила там ужасную неловкость – одетая как Генри, отправилась к окошечку для женщин. К счастью, присутствующие мужчины стали шутить, а я, чтобы извинить свою ошибку, заговорила по-французски. Собственно, когда я туда вошла, у меня в голове все смешалось. Было тепло. Ранняя весна тридцать первого года вроде бы. И все же я сомневалась в том, что меня лихорадит из-за жары. Лишь позднее этому эпизоду нашлось объяснение; я узнала, что голландцы тогда вывозили со двора почты своих мертвецов, чтобы похоронить их в более подходящем месте. На меня повлияло присутствие смерти, потревоженных покойников, потому из моей головы выскочили нормы поведения (будь то для мужчин или для женщин), которые я всегда очень старалась соблюдать.
Поймите, я еще не примирилась с решением судьбы, обрекшим меня на альянс со смертью (впервые я узнала о нем в ричмондском театре, он же церковь, и вот сейчас столкнулась с ним вновь). Я знала, что мертвецы – когда их множество, неупокоенных – тянутся ко мне, да, но предпочитала это отрицать, равно как и многое другое. И таким образом оставалась беззащитной. Как и:
Тем вечером, когда состоялась вторая встреча – моя с мертвецами.
Мы с Адалин и Эли вышли в город (я – как Генриетта). Мы посмотрели спектакль в Парк-театре, а потом пили и закусывали устрицами в Шекспир-рефектори, где всегда полно народу. Был, помнится, конец весны или начало лета; поговаривали, что с запада, из Азии, до нас постепенно добирается какая-то лихорадка или холера. Но какое мне было до этого дело? Как ведьма, я могла не опасаться ничего, кроме крови. Я желала одного: праздно провести время за праздной беседой, глотая устриц и заливая их шампанским.
Ранее в тот же день у нас состоялась доверительная беседа. Оказавшись перед меблированными комнатами на Дей-стрит, первым его обиталищем в городе, Эли с содроганием произнес: «Нас было в комнате пять мальчиков», – он говорил о своей матери. Это была незамужняя женщина из Канады, и она умерла несколько лет назад от крови. Прибыв из Амхерстберга, Эли в подростковом возрасте служил клерком, однако, посетив впервые Киприан-хаус и встретив Герцогиню, он ее «познал» (и как ведьму, и в библейском смысле) и остался на ночь в Киприан-хаусе – первый мужчина, или, скорее, мальчик, там заночевавший.
Это признание побудило Адалин тоже заговорить о своем прошлом, где было мало хорошего. О штате Мэн она говорила, как Данте об аде. Она с сестрой родилась как будто от матери-ведьмы, однако их мать не знала истинной природы ни своей, ни девочек. Девочки убежали из Огасты и прожили год в Бостоне со своей мистической сестрой, Ханой Блисс, затем сестра Адалин умерла от крови, сама же Адалин добралась до дома Герцогини.
Я поведала свою историю обрывисто, потому что не хотела ее вспоминать. Более того, меня глубоко опечалил рассказ Адалин: я не знала, что кровь может прийти к такой молодой девушке.
После невеселой беседы нас потянуло на духоподъемное зрелище и в ресторан, к ведерку с «пузырьковым» напитком и устрицам. Вслед за этим захотелось подурачиться. Под молодым месяцем мы на неверных ногах зашагали на север. К Гудзон-сквер, где стали потешаться над обывателями, премило живущими в здешних миленьких домиках.
