Пребывавшая в изгнании в Сиани вдовствующая императрица оставалась безусловным правителем Китая. И она уже приспособилась поворачивать себе на пользу все сваливающиеся на нее невзгоды. Иногда, принимая своих сановников, она могла залиться горючими слезами. Демонстрируя свою ранимость, она заставляла этих мужчин испытывать тягу к покровительству и всепрощению, а также стремиться помочь женщине в нужде. Но любому, кто предпринимал попытку перейти грань дозволенного, чему стал очевидцем уездный воевода У Юн, предстояло познакомиться с совсем другим человеком. Так как он оказал ей крайне важную услугу в самое трудное для нее время и она никогда не забывала его любезность, его считали до того близким Цыси человеком, что он расхрабрился давать ей советы. Однажды он сказал ей, что не стоило бы казнить чиновников перед ее бегством из Пекина, особенно бывшего посла в Берлине Цзинчэна. Уездный воевода не ведал, что этот человек дал немцам решающий совет, из-за которого Китаю нанесли огромный вред. «В середине фразы выражение лица вдовствующей императрицы внезапно переменилось, глаза блеснули, как кинжалы, челюсти плотно сомкнулись, на лбу выступили жилы, и она сжала зубы, издав яростное шипение…» Она сказала У Юну, что его замечание высказано не к месту и возникло оно в силу незнания того, что случилось на самом деле. «Я никогда не видел вдовствующую императрицу в ярости, и как-то вдруг ее недовольство выплеснулось на меня так неожиданно, что от страха у меня прямо дух вон». У почувствовал, как «пот струйками стекает по спине». Он исполнил обряд коутоу и извинился, а «вдовствующая императрица успокоилась, и через мгновение признаки ее злости развеялись, лицо расслабилось и снова стало безмятежным…». Такая перемена выглядела как «мощный порыв бури с громом и молнией, уступивший в мгновение ока место безоблачному голубому небу без малейшего следа непогоды». Этот уездный воевода отметил, что он не представлял себе возможности «проявления вдовствующей императрицей такой мощной ярости. Народ говорил, что великие деятели масштаба хоуцзюэ Цзэна и боцзюэ Ли настолько боялись вдовствующей императрицы, что в ее присутствии теряли свое самообладание. Теперь я в этом убедился лично». Цыси владела даром внушать одновременно беззащитность и ужас, но только не ненависть.
В ссылке и условиях больших послаблений придворного этикета доступ к Цыси и императору Гуансюю получило больше народу. Всех поражало радикальное отличие двух этих монархов. Трудности продолжительного путешествия не оставили на ней никаких следов усталости или истощения сил, зато ее приемный сын постоянно выглядел так, будто вот-вот лишится чувств. Во время аудиенций, когда они сидели бок о бок, император никогда не открывал рта, каким бы долгим и неловким ни казалось молчание, до тех пор, пока Цыси не обращалась к нему: «Ваше величество, ну, задайте хоть какой-то вопрос!» Даже тогда он редко задавал больше двух или трех вопросов: «Все ли ладно в империи?» или «Хороши ли виды на урожай?». Уездный воевода У, видевший его много раз, вспоминал, что тот всегда задавал только лишь два одинаковых вопроса. «Голосок у него был чрезвычайно слабый, как жужжание мухи или писк комара. Разобрать, что он говорит, было очень трудно». У Юн, в отличие от него, делился наблюдениями прямо противоположными: «Вдовствующая императрица говорила предельно выразительно, легко приводила примеры из классических произведений, и при этом она никогда не витала в облаках, прекрасно зная о жизни народа и общества. Услышав несколько слов, она тут же догадывалась, что у собеседника на уме, поэтому сановники ее побаивались. Притом что вдовствующая императрица отличалась большим умом и сильной волей, а император никакими особыми качествами не обладал и был человеком слабым, неудивительно, что он находился у нее под каблуком…» Впоследствии чиновники, записывавшие воспоминания об аудиенциях в дневники, часто называли Цыси Шан (Монарх). Звание это обычно предназначалось для императора. Цыси сама прекрасно понимала изменение статуса. В Сиани для официальных аудиенций она распорядилась установить для себя трон позади и выше трона императора, тем самым она подавала себя буквально выше самого императора. Когда они вернулись в Пекин, во время аудиенций Цыси сидела на троне в центре, а император Гуансюй находился ниже на помосте слева от нее.
Испытание иностранным вторжением совсем не повредило авторитету Цыси, даже скорее послужило его укреплению, а ей принесло новое ощущение надежности и уверенности.
Глава 25
Раскаяние (1900–1901)
Покидая Запретный город, Цыси в последний момент передала сторожам, оставшимся охранять дворцы, рукописное распоряжение, скрепленное ее печатью. В соответствии с этим распоряжением им вменялось в обязанность позволять выносить с вверенной территории что-либо только тем, кто предъявит официальный документ с ее личной санкцией, скрепленной точно такой же печатью. Отправляясь в путь, она переживала по поводу сохранности остающихся во дворцах ценностей.
Через несколько дней ее порадовали обнадеживающие известия, поступившие от сторожей. Захватчики не стали бездумно грабить или сжигать дворцы, а, наоборот, приставили к ним свою охрану. Тяжелые ворота заперли и повесили воззвания ко всем солдатам оккупационной армии с «вежливой просьбой не пинать китайских слуг, если те откажутся открывать двери…». С явным облегчением сторожа сообщали Цыси о том, что «иноземными войсками в настоящее время организована охрана Императорского города и всего, что находится внутри его… дворцы и государственные учреждения никто не тронул. Все дворцы и храмы находятся в надежных руках».
Эти сторожа продолжали держать вдовствующую императрицу в курсе порученного им дела. Ей сообщили, что иностранцы посещают Запретный город, но практически ничего не трогают, разве что совсем немногие объекты. Позже, когда иноземные войска вывели и хранители провели инвентаризацию всех предметов, числившихся за дворцами, они обнаружили пропажу относительно немногих ценностей. Величайшие потери понесла императорская кухня, откуда пропали 68 золотых и 44 серебряных изделия. Сверх этого среди похищенных предметов числились 40 ваз и 200 блюд с мисками, унесенных со склада керамических изделий, скорее всего, местными уголовниками, так как вход в него кто-то прорыл через стены. Летний дворец, послуживший местом пребывания итальянцев и англичан, сохранился в первоначальном виде со всего лишь незначительными повреждениями. (Развалины Старого летнего дворца, находящиеся рядом, однако, обчистили полностью – местные жители втихаря поникали на его территорию и целиком разобрали все строения, устоявшие после пожара. Китайцы стащили все: от пиломатериалов до кирпичей.) В отличие от ситуации при лорде Эльджине в 1860 году на этот раз мародерство категорически запрещалось. Когда из Западных мавзолеев, где похоронены многие цинские императоры, пропали изготовленные из золота, серебра и бронзы обрядовые сосуды, французскому послу передали жалобу, и французские солдаты, стоявшие там лагерем, вернули все, что прибрали было к рукам.
Пропали на самом деле только серебряные слитки. Миллионы лянов утащили из Запретного города и из разнообразных министерств в столице и Тяньцзине, а потом отправили за границу. К тому же иноземные солдаты в самом начале оккупации разграбили роскошные дома, силой проложив себе путь в поисках серебра. Но отдельные такие происшествия случались на протяжении считаных дней, после чего хранители дворцов встретились с Робертом Хартом, который помог положить действиям мародеров конец. В своих донесениях Цыси хранители сообщили ей о своих требованиях к Р. Харту: «Самой насущной и важной задачей следует считать сохранение династических храмов, Восточного и Западного мавзолеев, а также всех дворцов, включая комплексы Запретного города и Императорского города; вторая по значимости задача состоит в предохранении жизни миллионов мирных жителей…» На это Р. Харт не без иронии ответил: «На Западе первостепенное значение мы придаем жизни народа, а династии отводится второе место. Тем не менее выполнить ваше требование труда не составит…» Харт показал два плаката: один на нескольких иностранных языках и один – на китайском. Он приказал хранителям отпечатать их тиражом в несколько тысяч экземпляров и развесить по всему городу. Первым распоряжением иностранным солдатам запрещалось без причины беспокоить местных жителей. А вторым – предписывалось ихэтуаням и прочим разбойникам расходиться по домам и возвращаться к пристойной жизни, а в случае неповиновения им грозило «уничтожение». Многие «боксеры» на самом деле испугались. Цыси отослала Р. Харту письмо с выражением своей признательности: «На протяжении десятилетий ваша светлость отдавала свой талант на алтарь службы чужой вам стране, и сегодня ваша искренняя преданность ей известна всем. Я разделяю всеобщую вам благодарность».
