Его ближайший сподвижник Лян Цичао попросил политического убежища в японском посольстве на следующий день после аудиенции Ито у императора, и Ито помог ему перебраться в Японию. В сопровождении японцев и переодетый до неузнаваемости, то есть с обрезанной косичкой и в европейском платье, он в Тяньцзине взошел на борт японского военного корабля.
Склонному к насилию радикалу Тань Сытуну тоже предложили убежище в Японии. Но он от него отказался. Если верить его друзьям, он снова выступил с декларацией своей теории реформы, требующей кровопролития: «Реформы во всех других странах увенчались успехом потому, что сопровождались бойней. В ходе китайских реформ не пролито ни капли крови, и как раз поэтому они не идут на пользу этой стране. Пусть на их алтарь первой прольется моя кровь». Он сам напросился. Его обезглавили 28 сентября вместе с пятью другими заговорщиками: братом Кана Гуанжэнем; цензором Шэньсю, подавшим прошение на ввод войск в Летний дворец под предлогом выкапывания золота, но на самом деле для убийства Цыси; и тремя новыми секретарями Верховного совета (назначенных вместе с Танем). На месте приведения смертного приговора в исполнение, как сообщали газеты, Тань вел себя «как будто смерть была чем-то изысканным». Брат Кана, напротив, радости от происходящего совсем не испытывал: зрители увидели его «только в носках без ботинок, лицом цвета праха и пыли». Эта казнь потрясла все население страны: то были первые политические противники Цыси, лишенные жизни палачом с самого начала ее правления, начавшегося без малого четыре десятка лет назад.
Два из четырех новых секретарей, в том числе Ян Жуй, с кем император поделился содержанием своего письма-агонии 14 сентября, никакого отношения к Кан Ювэю или его заговору не имели. В тюрьме они вели себя непринужденно, уверенные в том, что их невиновность можно будет без труда установить во время следствия, которое Цыси приказала провести в соответствии с цинским судебным процессом. Но как только это следствие началось, Цыси сразу его остановила, и двоих этих невиновных мужчин препроводили на эшафот в качестве соучастников настоящих заговорщиков. Там они выразили яростный протест. Один из них отказался опускаться на колени для заслушивания императорского указа с приговором его к смерти, а другой – Ян Жуй – упорно требовал у чиновника, надзиравшего за казнью, назвать, в чем состоит его преступление. Ходили слухи о том, что кровь из его отрубленной головы выплеснулась на метр вверх – таким мощным было его неистовство по поводу несправедливости. Народ повергли в ужас эти казни, на возражения по поводу которых никто во власти внимания не обратил. Получив известия об этом, один придворный чин ощутил «потрясение и боль как от удара в сердце», и его «обильно стошнило». Даже вельможи, осведомленные о заговоре против жизни Цыси, расстроились по поводу откровенного нарушения закона, что при ее правлении считалось явлением редким.
Цыси отменила следственные действия, когда осознала неизбежность того, что достоянием публики станет факт, который она должна была тщательно скрывать: причастность к заговору ее приемного сына. В ходе следствия раскрылось бы, что император Гуансюй хотел ее низложения, если не убийства. Дикий Лис начал раздавать интервью репортерам иностранных газет и рассказывать, будто император передал ему «секретный указ», сопроводив его инструкциями о том, чтобы мобилизовать поддержку его освобождению и отставки Цыси. Такое заявление с самого начала появилось 27 сентября в Шанхае в газете «Вестник Северного Китая», то есть за день до того, как Цыси приказала прекратить расследование и казнить заговорщиков. Вполне возможно, что публикация в этой газете толкнула ее на такое решение. Если бы предположения Кан Ювэя получили официальное подтверждение в ходе следствия, перед Цыси открылись бы самые мрачные перспективы. Мнения китайцев разделились бы, им пришлось выбирать, чью сторону занять, а по стране вполне могли прокатиться никому не нужные потрясения. Власти заморских держав могли откликнуться на призыв
Кан Ювэя и прислать свои экспедиционные войска. В частности, японцы с большой охотой под предлогом спасения императора Гуансюя попытались бы превратить его в свою марионетку. Цыси не могла позволить себе выставить напоказ роковой раскол с приемным сыном.
Таким образом, Цыси сама покрыла заговор с целью покушения на ее жизнь. Декрет, посвященный заговору и казням, выпущенный от имени узника-императора, выглядит туманным и неоднозначным, к тому же в нем искажается положение императора. Кан и его сообщники обвиняются в «попытке осады и штурма Летнего дворца, а также похищения вдовствующей императрицы и меня самого». У второй ключевой фигуры заговора в лице генерала Юань Шикая тоже нашлись все основания для того, чтобы спрятать правду подальше: ему совсем не хотелось, чтобы кто-то узнал о факте его предательства своего императора. (Всю свою жизнь он надежно прятал свой дневник, посвященный описываемым событиям.) Пока Цыси хранила молчание, Кан Ювэй заливался во весь голос. И если он с пеной у рта отвергал любые замыслы с целью убийства Цыси, то делал это исключительно ради того, чтобы вбросить в общественное сознание измышления о намерении самой вдовствующей императрицы расправиться с императором Гуансюем. И многие верили в его версию событий. Сэр Клод Макдональд считал, что «только слухи о заговоре могли послужить оправданием остановки радикальных реформ императора Гуансюя».
Итак, повесть о попытке государственного переворота и убийства Цыси со стороны Дикого Лиса Кана хранилась в темном и закрытом для всех ящике истории Китая без малого целый век до 1980-х годов, когда китайские ученые обнаружили в японских архивах протокол допроса признанного убийцы Би. Вот тут-то открылась истина безусловного существования того заговора против Цыси. Тем временем шесть казненных мужчин, четверо из которых – доказанные злоумышленники, вошли в историю в качестве героических жертв реформ и приобрели всеобщую известность как «шесть уважаемых граждан». Дикий Лис Кан превратился в героя мифа, который зажег светоч реформы и даже собирался внедрить в Китае парламентскую демократию. Ювэй тоже приложил руку к созданию такого мифа о себе; он переписывал и подделывал собственные документы и прошения. Например, вымарал собственный раздел, в котором конкретно отвергал парламентскую демократию как желательную для Китая политическую систему. Он проявил себя как первоклассный мифотворец и боец пропагандистского фронта. Восхваляя себя, он и его ближайший соратник Лян Цичао неустанно чернили Цыси, многочисленные пасквили в ее адрес использовали в своих интервью, речах и статьях, некоторые из которых публиковали в газетах договорных портов, а другие выпускали в виде брошюр на территории Японии и почтой отправляли в Китай. В них они обвиняли Цыси в отравлении императрицы Чжэнь, доведении до смерти собственного сына императора Тунчжи, принуждении вдовы сына к самоубийству, когда та якобы проглотила крупный слиток золота, в истощении ради строительства своего Летнего дворца фондов военного флота до нескольких десятков миллионов лянов серебром и в доведении Китая до поражения в войне с Японией. Практически все обвинения, послужившие формированию общественного мнения о Цыси и сохраняющиеся до наших дней, исходили от Дикого Лиса.
Именно он первым представил Цыси в качестве развращенного деспота, насочинял, будто бы она пользовалась услугами многочисленных любовников и устраивала ночные оргии с евнухами. Народ верил Кану по большому счету потому, что он утверждал, будто источником информации ему служил сам император Гуансюй, который вручил ему «тайный указ», вынесенный из Запретного города зашитым в пояс. Этот император считал Цыси не своей матерью, а «всего лишь наложницей скончавшегося императора», причем весьма «распущенной наложницей».
