— Ладно, — вздохнул Александр Алексеевич, снова переглядываясь с Сиверским (Вера вспомнила, насколько не любил ее отец, окончивший словесное отделение Московского университета и преподававший русский язык, этого вульгарного купеческого слова). — Из вас, Вера Васильевна, слова клещами тянуть приходится.
«А ты хочешь, чтобы я тебе все выложила? Про контрразведку и вообще про все? Накося, как говорят в народе, выкуси». Вера мысленно показала Ханжонкову кукиш и постаралась взять себя в руки — наступал самый ответственный момент. Веко перестало дергаться, руки начали слушаться, а вот ноги были словно ватные. Не вставая, схватить статуэтку и запустить ею в окно было невозможно. Но можно хотя бы закричать… Вера набрала в грудь побольше воздуха…
— Тогда уж я сам докончу за вас. — Ханжонков преспокойнейшим образом пыхнул сигарой, погладил бронзового Пегаса по холке, растянул губы в бледном подобии улыбки (которая, по мнению Холодной, скорее была похожа на звериный оскал) и спросил: — Вы ведь не в дело вкладываться собираетесь, а сниматься у меня хотите, верно?
— Сниматься?! — выдохнула Вера. — Я?! У вас?!
Померкший было в преддверии смертного часа мир снова заиграл яркими красками. Господи! Спасибо тебе! Как хорошо все вышло! Как хорошо, что она не поспешила признаться! Сниматься в кино! Это называется «убить одним выстрелом двух зайцев». Впрочем, нет, пока только одного, ведь Ботаник еще не разоблачен.
Желание разоблачить шпиона было настолько сильным, что Вера даже немного огорчилась тому, что это разоблачение (пускай только в ее глазах, пускай и с угрозой для ее жизни) сорвалось. Но радость от грядущей перспективы сниматься в кино вытеснила все прочие чувства.
— Да! Конечно! Мечтаю! — торопливо частила Вера. — Кино — это мое призвание! Я давно это поняла!
Теперь ей казалось, что Ханжонков смотрит на нее благосклонно. И голова перестала кружиться, и сигарный дым казался фимиамом
[74]
. Смешно подумать, что чуть раньше она собиралась устроить здесь дебош!
— Так почему не сказали сразу? — мягко укорил Александр Алексеевич. — Всем было бы проще. Елена Львовна в свое время так и поступила. Явилась ко мне, заявила о своем желании и, непонятно зачем, спела мне что-то из репертуара Вари Паниной
[75]
. Пока она пела, я успел оценить ее cinйmagйnique,
[76]
иначе говоря, понять, подходит ли она для кино. Я вообще очень быстро оцениваю cinйmagйnique. Только с вами вышла небольшая заминка. У вас очень интересное лицо, живое и выразительное. Чувства сменяют друг друга очень быстро. Для кино такая быстрота чрезмерна, в кино важно уметь держать кадр лицом, но это дело поправимое. Верно я говорю, Михаил Дмитриевич?
— Верно, Александр Алексеевич, — с готовностью подтвердил Сиверский. — На Амелию будем пробовать? Или на Петронеллу?
— На Амелию, — не раздумывая, ответил Ханжонков, переводя взгляд на Веру. — Картина «Жизнь в смерти», которую будет снимать Чардынин, непременно произведет фурор. И вы, Вера Васильевна, можете сыграть в ней главную роль. Заметьте, — он потряс в воздухе сигарой, не замечая того, что с нее на стол упал столбик пепла, — что пока я ничего не обещаю, а всего лишь намерен попробовать. Сюжет картины таков. Главный герой, известный доктор по фамилии Рено, желая сохранить нетленной красоту своей любовницы Амелии, убивает ее и бальзамирует труп…
Верина радость немного померкла. Не очень-то хотелось, чтобы ее убивали, пусть даже понарошку, не очень-то хотелось играть труп. Но что поделать, не та ситуация, чтобы устраивать торг.
— Рено сыграет Мозжаров, его ассистента — Аркадин-Чарский, а на роль влюбленного в Амелию шансонье я надеюсь уговорить нашего Плачущего Арлекина Александра Крутицкого.
«Я встретил вас, прелестное виденье, мой нежный друг, надежда и печаль…» — зазвучал в ушах высокий мелодичный голос, а перед глазами появилось призрачное видение — худощавый бледный мужчина во фраке стоит возле рояля и поет, протягивая руки к Вере
[77]
. Вот призрак «переоделся» в белый балахон и высокий белый колпак с загнутым вниз концом. Вот призрак растаял и голос умолк.
— Вы взволнованы? — по-доброму, по-свойски, спросил Александр Алексеевич.
— Да, — честно призналась Вера. — Очень. Я как будто сама не своя!
— Это хорошо, — одобрил Ханжонков. — Хладнокровие несовместимо с актерской профессией. Тогда отложим пробы на завтра.
— Записываю вас на десять часов! — тотчас же откликнулся Сиверский, доставая из внутреннего кармана пиджака блокнот и делая в нем пометку карандашом.
— Не опаздывайте, Вера Васильевна, — строго предупредил Ханжонков. — Михаил Дмитриевич этого страсть как не любит. И постарайтесь выспаться как следует. Лицо должно быть свежим.
Веру эти слова немного покоробили. Какой-то лексикон мясников или зеленщиков. Что значит «свежим»? Впрочем, в каждой профессии есть свой argot
[78]
. Когда Владимир говорит, что его клиент «поплыл», это означает, что тот начал путаться в показаниях. А словом «обезьянничать» у адвокатов обозначается не паясничание, а подделка подписей на документах. Если вдуматься, то ничего обидного в этом нет, издержки профессии.
Ночью Вере приснился странный до невозможности сон. Сестра Сонечка, не милая девчушка, которой еще не исполнилось десяти лет, а грузная дама средних лет, одетая в строгое черное платье с белым отложным воротничком (униформа старых дев), разучивала с хором детишек песню. Детишки явно были приютскими — худенькие, тонкошеие, большеглазые, коротко остриженные, они старательно выводили трогательно-писклявыми голосишками про то, что если завтра будет война, то они соберутся в поход и разгромят врага. Поверить в то, что такие цыплята могут кого-то разгромить, было невозможно. Вера не выдержала и рассмеялась. Сонечка обернулась и строго погрозила ей пальцем. Холодная почему-то испугалась — во сне Сонечка была старшей сестрой, а она младшей. Притихнув, стала слушать пение детей, а заодно дивилась тому, как странно они одеты — короткие, выше колен, штанишки и такие же короткие юбочки, рубахи с накладными кармашками, у всех на шеях повязаны красные косыночки. Допев песню про войну, дети завели другую, жалостливую, знакомую Вере:
Жалобно стонет ветер осенний,
Листья кружатся поблекшие.
Сердце наполнилось чувством томления,
Помнится счастье ушедшее…
[79]
От такого сна Веру поутру снедало тревожно-тоскливое чувство. Как-то сразу поверилось в то, что война непременно случится, и от этого было тревожно. А тоскливо было от вида постаревшей Сонечки, который напоминал о мимолетности бытия и тленности всего сущего. Для того чтобы прийти в себя, пришлось решиться на крайнее средство — умыться ледяной водой. Обычно Вера избегала холодной воды, потому что умываться ею неприятно, к тому же от холодной воды, как и от холодного воздуха, кожа грубеет и раньше появляются морщины. Но если уж надо отогнать дурную беспричинную тоску, то лучше холодного умывания средства нет. И лицо после него так и пышет свежестью. Той самой, которая нужна Ханжонкову.
